Потому что ему страшно.

Дамело не нравится желание белых влезть к нему в душу, прикрываясь близостью, что возникает с любым попутчиком на все время пути — и так же легко умирает, когда путь окончен. Он готов делить с попутчиками хлеб и пиво, но не готов делить жизнь и мысли. Он устал объяснять: душа его крепко приколочена к телу, выдрать ее и перекроить, а после вложить обратно как было не получится.

Белые так знатно умеют болтать, что ни на грош словам не верят.

А он индеец. Дикий король дикой страны, открытый, правдивый, доверчивый. Для белых Дамело словно мятное мороженое, освежающее, ласкающее нёбо, чуть горчащее на языке.

Молодой кечуа не хочет быть съеденным.

Он помнит: белые — людоеды, перекладывающие вину с убийцы на жертву. И сколько бы веков ни прошло, так было, есть и пребудет. Сами белые о себе другого мнения: считают себя хорошими друзьями, которые своих в беде не бросают, даже если не знают, что это за беда. А на деле ищут прорехи, оставленные бедой, чтобы через них пробраться в душу и выесть ее изнутри.

Дамело чувствует себя добычей, которая не должна убегать, которой необходимо прижиться среди хищников, стать своей, спрятаться на видном месте, точно лист в лесу. Индеец не должен доверять никому из белых. Даже Димке, другу детства, которого он защищает битых двадцать лет от других белых, принцессе Диммило, такой же добыче, как он сам. Потому что Диммило, в отличие от Дамело, здесь свой, он родился своим. А значит, выйдя из шкафа, рискует не более чем репутацией. В то время как Дамело…

Дамело идет к холодильнику и достает любимую Димкину кассату,[19] всю в зелено-розовую полосочку, будто отъявленно гейские рубашки Диммило, подтекающую приторным ликером:

— Ешьте, дамочка, — и с усмешкой наблюдает за тем, как Димми устраивает привычный неприличный спектакль: вылизывает вилку, словно кот лапу, закатывает глаза, сопит и стонет. Видимо, мстит за «дамочку».

— Все-таки жаль, что ты натурал, — в стотысячный раз вздыхает Димка, сожрав половину торта — маленького, немногим больше капкейка, но все-таки торта, а не пирожного. — Будь ты из наших, я бы…

— …лопнул, — прищуривается Дамело. — Твое счастье, что я не из ваших.

Ты и не подозреваешь, насколько тебе повезло, что я натурал, думает Дамело. Защищаясь от твоего желания стать ближе, убивал бы тебя по частям, делал бы тихим и терпеливым, покорным моей воле. Каленым железом бы выжигал романтические бредни о нежности и верности, пока не сжег всё. Всю твою сущность. Так что не сетуй, Димми, а радуйся, что самой судьбой избавлен от проклятия мной.

Дамело тянет руку — забрать опустевшую посуду, но Диммило перехватывает тарелку и тычется в нее физиономией, собирая губами остатки рикотты и крошки бисквита с каким-то совсем уж безобразным хрюканьем.

— Я Цирцея, — возводит очи горе Дамело. — Превращаю мужиков в свиней.

— Цирцея, выходи за меня, а? — строит глазки Димми, оторвавшись, наконец, от вымытого языком фаянса. Перемазанная физиономия выглядит до смешного брутальной: щетина на подбородке и потеки вишневого ликера вокруг рта, точно грим киношного вампира.

— Не в этой жизни, родной, — хмыкает Дамело. — Звони. Пора.

— Может, в другой раз? — артачится Диммило.

— Так. Собирайся, едешь со мной в ресторан.

— Ты же вроде играешь сегодня?

Дамело смотрит на него, подняв брови: друг я тебе или не друг?

Ради Димки он готов отказаться от того, что помогает ему держать свои страхи на поводках — от ритуала, выверенного и незыблемого. От покера по средам.

— Знаешь, — Диммило подпускает в голос задумчивости, — никогда не понимал, как ты, самый правдивый человек из всех, кого я знаю, играешь в покер? Ты же врать не умеешь.

Дамело опускает глаза, отводит их, прячет. Разве я играю, хочется сказать ему, я учусь. Приучаю себя быть не таким, как сейчас, а ровным, открытым, веселым. Чтобы жить среди вас, я должен лгать о многом и молчать практически обо всем.

Вот он и молчит, не говорит ничего.

В ресторане Дамело наблюдает за ритуалом белых, который никак не может освоить — за ухаживанием. Самому индейцу не требуется никаких ужимок, чтобы соблазнить женщину. Не нужно ходить вокруг нее восьмерками, играть мускулами. Не нужно подыскивать слова для проникновенных и двусмысленных фраз. Не нужно касаться, будто невзначай, напрягающихся под ладонью плеч и запястий. Не нужно подстраиваться под другого человека в надежде, что тот останется рядом, останется надолго, врастет под кожу. Сделает свободного индейца своим. Прав зараза Диммило: не проведя положенного ритуала, не построишь отношений, освященных богами белых. Богами, по сути своей неотличимыми от горбуна Екеко и Мамы Килья. Единственное отличие — это ЧУЖИЕ боги. И Дамело служит им, не забывая родных уака — настолько, насколько ему удается.

Индеец знает: ресторан — вот храм истинных богов. Не тех, что выдуманы вечно голодными, заживо сгорающими оборванцами для обличения разжиревших, увешанных золотом везунков. Так были рождены слабые, немощные боги-из-головы, которых на удивление легко перевербовать, вывернуть наизнанку, сделать бичом в унизанной золотом руке. Истинные боги-из-нутра не позволят себя выворачивать, как нагольный тулуп, скорее сами вывернут человеческую душу, перекроят и перешьют по своей, им одним ведомой мерке. Богам-из-нутра без разницы, индеец ты или белый, защищают тебя боги-из-головы или давно махнули на грешника рукой.

Дамело служит истинным богам, день за днем потакая чревоугодию белых, кормя их женщин, чтобы те становились веселыми и податливыми, легко ложась под мужчину. За годы служения он пропитался силой истинных богов настолько, что она течет по его коже, смотрит из глаз, проступает в голосе. Поэтому молодого кечуа ничуть не удивляет ни женская уступчивость, ни собственная неуемная жажда. Ему, как потомку и бессменному жрецу истинных богов, положены и жажда, и утоление ее.

Но иногда Дамело хочется перестать быть собой, забыть, что по крови он Сапа Инка древнего народа, без следа растворенного костой, сьеррой и сельвой.[20] И хочется, чтобы собеседник говорил с Сапа Инкой, смеялся и трогал его душу, осторожно двигаясь по окраине, не залезая глубоко, не будя зверье во тьме влажной, болотистой сельвы, пахнущей медом и гнильем. Дамело отнюдь не легко признавать в себе простые человеческие желания, низменные и жалкие. Хорошо, что у Дамело есть Амару, для которого все едино, что потомок Манко Капака и Мамы Окльо,[21] что последний из Ача руна.[22] Горько сознавать, что высокое происхождение ничего не значит для существа, которое не рождалось никогда, а было сотворено — первым в своем роду. А с другой стороны, это он, насмешливый дракон Амару, как никто, развеивает удушливый пафос, окутывающий Единственного Инку с рождения. Угар, мешающий дышать полной грудью, любить без оглядки, ходить короткими путями. Жить.

Давно не подававший голоса Амару с плеча Дамело наблюдает за брачными танцами белых, танцами искушающих и совращающих, танцами стрезва и спьяну, смотрит, как смотрят женщины поверх бокала — с понимающей улыбкой и затаенным ожиданием. Вот-вот ляпнет ртом Дамело что-нибудь неприличное.

— Ну мы пошли? — Диммило трогает рукав Дамело. «Мы». «Пошли». Значит, не сплоховал обстоятельно выбранный Саша, чуть шалый и беспутный, но щедрый и добрый. Не сплоховали его похожие на маслины глаза, мальчишеская улыбка и маленькая крепкая задница. Димми будет чем себя занять — аж до самой Масленицы, Сырной седьмицы, прощающей обиды.

— Будешь должен, — гаденыш Амару, гаденыш. Озвучил-таки.

— Буду, — смеется Диммило. — Буду.

На игру Дамело, конечно, опоздал, незаметно прошел в угол, сел и сосредоточился на том, что всегда было ему интереснее карт — на лицах. Молодому кечуа хотелось ловить вспышки искренних чувств, пробивающие камуфляж спокойствия насквозь, определять по ним, кто здесь лучший лжец — а определив, забрать себе умение виртуозно лгать без единого слова.