— Ты ведь понимаешь, что я скорее пущу ее на бифштексы, чем выпущу из рук? — холодно осведомляется, сидя на камне и болтая ногами, внучка бога, дочь извращенки и сестра монстра. — Если ты, дорогой, вздумал забрать ее у меня, предложил бы сначала что-нибудь взамен.

— И чего же ты хочешь? — осведомляется Дамело, не тратя времени на глупые вопросы вроде «Как ты здесь оказалась?» — по воле богов, как же еще.

— Тебя.

— В любовники? — сухо уточняет индеец, уже зная ответ.

Ариадна кивает. Конечно, в любовники. В неотъемлемую и неограниченную собственность, рядом с которой рабство — почти свобода. Чтобы на всякое мое желание ты откликался своим втрое. Чтобы тянулся навстречу, поворачивался за мною следом, словно подсолнух за солнцем. Чтобы видеть мне в глазах твоих: я — твое солнце.

От защиты всего шаг до нападения, если ты принц, полжизни прошлявшийся в героях. И совсем ничего, если ты царица, полжизни проведшая на женской половине дома в ожидании того, кто тебя вызволит из этого курятника.

Куры — жестокие создания. Они заклюют и запертую вместе в ними орлицу, когда орлица забудет, кто она. Поэтому, напоминая о своем происхождении, Ариадна привыкла убивать ежедневно по парочке цыплят — не ради насыщения, но в порядке ритуала. И после многих, многих лет подобного тренинга ничья жизнь больше не имела значения для нее, для царицы. И вообще жизнь была лишь производным от места под солнцем, которое человек сумел завоевать. Самой Ариадне уже мало быть под солнцем и даже подле солнца — в качестве земного воплощения его небесной супруги. Она хочет превратиться в солнце, пусть для кого-то одного. Для своего Тесея, например.

— А если я не захочу? — не оглядываясь на будущую госпожу свою, сквозь зубы цедит герой.

— Ноу май проблем, — неожиданно отвечает та. — Ноу. Май. Проблем.

Еще бы это была твоя проблема. Всю жизнь Дамело неплохо удавалось уворачиваться от того, чтобы ломать себя на потребу другому человеку. Никто никогда не пытался заполучить его настолько грубо, открыто, не мытьем, так катаньем, шантажом или подкупом, как это делала Сталкер. На фоне ее жадности, ее бесстыдства все подбивающие клинья к красавчику-брюнету выглядели робкими просителями, беспрекословно уходящими ни с чем. Дамело удавалось не замечать самых откровенных намеков, игнорировать признания, не поддаваться на провокации — всё благодаря ей, Сталкеру. Она была как война или как смертельная болезнь, на фоне которой любые страсти выглядят мелкой докукой.

Было время, когда он, молодой и глупый, радовался ее заботе, наслаждался обрушившимся на него вниманием, впитывал советы подруги и исполнял, исполнял, исполнял. Пока однажды не понял: ЭТО ему не нужно. Он хочет не ЭТО, он хочет другое. И уже неважно что: настало время, когда в тебе рождается желание и требует, чтобы ты отдал ему — себя. А ты вроде как принадлежишь тому, кто о тебе заботится. И захотеть можешь только с разрешения заботливого друга. Но не свое, а лишь предложенное тебе. До собственных желаний ты вроде как не дорос еще. Еще не время. Однако желание не уходит, оно долбит изнутри в висок и требует: забери себя у другого и отдай мне! Но ты уже сросся с опекуном так, что не разорвать. Или кажется, что не разорвать.

Пройдя через этапы уверток, расспросов, угроз, шантажа и лжи, они все-таки пришли к разрыву. То есть Дамело пришел. А Сталкер — не заметила. И непонятно, уехал ли он искать себя или уехал, чтобы себя сохранить, не раствориться в подруге детства, претендующей на роль госпожи.

Ну а сама Сталкер не раздумывая отрывала от себя куски, оплачивая возможность быть рядом: покинула город, где стараниями родни ей было уготовано блестящее будущее, лишь бы увидеть своего индейца; бесстрашно и бездумно швырнула в топку Миктлана десятки лет, которые предстояло прожить без Дамело; а сейчас идет ва-банк, пытаясь вернуть никогда ей не принадлежавшее, приставив нож к собственному горлу. Как будто кечуа не понимает: Минотавра и Ариадна суть одно.

Это что-то новенькое, усмехается Дамело. Или, наоборот, что-то старенькое, детское, позабытое — угрожать, что, не получив вожделенную игрушку, сотворишь с собою всякие ужасы. Забавно встретить во взрослой женщине наивную, жестокую и почти безотказную тактику. Безотказную при одном условии: запугиваемый должен хотеть предложенное тобой. Хотеть подчиниться чужой воле и хотеть оправдать себя за то, что поддался. А индеец не хочет. На всякий случай он проверяет себя, точно по колкам рояля проходится: не зазвучит ли где неправильная, звериная, возбужденная нота? Нет, определенно, мазохистом он не стал. Ему не требуются внутренние оправдания, чтобы радостно упасть на четвереньки и ползти за госпожой куда поводок тянет.

Но и госпоже не нужен покорный Дамело.

Это сейчас она полна решимости и собирается покорить его любой ценой — включая цену той части себя, которую имеет смысл спасать с благословенного Владыками острова. Если кого и увозить отсюда на Наксос, то не Ариадну, а Минотавру — в ней, зверюге, больше человеческого, нежели в царице, сросшейся с богами теснее, чем может вынести душа человеческая.

— Я могу оказаться полезной. — Ариадна врывается в его раздумья, в почти созревший отказ.

Пока Дамело представлял себя в виде ползающего на карачках сабмиссива,[117] сестра Минотавры подошла близко-близко и стоит, касаясь индейца голыми сосками. Местная мода на лифы с грудями навыпуск, на юбки с оборками и цацки, свисающие до пояса что спереди, что сзади, и царицу преображают в потаскуху. Во всяком случае, Ариадна выглядит слишком… доступной для царственной особы. Зато Сталкеру нравится возможность показать грудь. Она и в современном мире этой возможности не упускала, как если бы женский бюст был оружием и демонстрация его была демонстрацией силы.

— Я могу открыть тебе царство мертвых. Могу зачаровать Цербера — или как ты его назвал? — Лицехвата. Могу вернуть память вам обоим, когда вернемся в мир живых. Иначе вы оба так и останетесь… в коме.

А вот это аргумент. Это очень и очень веский аргумент, не то что попытка давить на несуществующую жалость Сапа Инки, на сомнительный инкский гуманизм, на просроченный страх за подругу детства — на фальшивые, недействующие тревожные кнопки. Зато нежелание пострадать в ходе подвигов, дарующих индейцу гребаный статус героя — чувство яркое, властное, нутряное. Его на задворки сознания не спрячешь.

— И взамен ты хочешь меня? — уточняет Дамело. — Надеюсь, не навсегда?

На щеках Ариадны играют желваки, как будто она пытается перекусить пополам рвущийся из горла ответ.

— Надейся, — наконец выдавливает царица. — Надейся, пока можешь.

— Му-у-у! — мычат ему в самое ухо. И окатывают ключевой водой из огромных ладоней — ведро-не ведро, а объемистый ковшик в них уместился.

Нет, он, конечно, не взвизгивает и не подпрыгивает, как заяц, ничего подобного. А если кому что показалось, то это его проблемы.

У каждого тут свои проблемы и остальным незачем о них даже знать.

— Ты чего яйца не испек, тормоз? — посмеивается Минотавра. — Засмотрелся?

Она не видит сестру, понимает Дамело. Для нее не существует Ариадны, что стоит рядом со мной и разглядывает рогатую тварь с таким видом, словно примеривается, как ее половчее разделать на котлеты. Может быть, для нее из всего населения Крита существую только я. А может, у каждого из нас своя Ариадна, свой лабиринт и свой путь из него — на волю.

— Засмотрелся, — кивает индеец. — И задумался. Эх, сковородку бы мне! Такие яйца печь — только портить. Да и иглы у меня нет, придется лезть в куманику, шип поострее искать.

— Зачем тебе игла? — изумляется Минотавра. У нее такая бархатная, милая, телячья морда, что хочется погладить ее по широкому носу вверх до самой белой звездочки под нелепой анимешной челкой.

— Надо яйца, прежде чем печь, проткнуть, а то взорвутся, — объясняет Дамело, демонстративно повернувшись к Ариадне спиной. Царица лишь ехидно посмеивается при виде того, как индеец возится с ее единоутробной сестрой, все крепче запутываясь в паутине. В крепчайших нитях клубка, казалось бы, утерянного безвозвратно.