— Како ти си, лепотица?[4]

— Добро.

— Ну и хорошо! Умница!

— Почему у нее такое странное имя? — поинтересовался Сергей, то и дело поглядывавший на девочку.

— У Сани?

— Нет, Тани.

— Она рассказывала, что ее мама зачитывалась в юности «Евгением Онегиным» и в честь любимой героини назвала единственную дочь Татьяной.

— Понятно! Мамаша, наверное, не знала, что Таня перерастет классику и станет вульгарной блондинкой с гротескными формами. Вот так, в принципе, и открывается нечто низменное в Пушкине… А спутница-то наша — ничего! Трусы только в джинсы не заправляет… Как только ее угораздило в шестнадцать-то лет?

— Говорят, на Балканах женщины созревают и стареют очень быстро.

— Да, пожалуй, эта уже созрела, — съязвил Серега. Он как-то сразу невзлюбил Саню, наорал на нее в полицейском участке и пригрозил, что если та будет молчать и упираться, то останется в камере без параши навечно, будет вонять и каяться до второго пришествия.

Теперь девушка успокоилась, видимо, осознала важность своей роли для миссии ОБСЕ, немного приободрилась и даже стала стрелять в Серегу голубыми глазками. Нет жертвы — нет миссии…

В обитель прибыли около десяти часов, сообщили по радио, что, мол, «Зулу Виктор 71 Сьерра энд Зулу Папа 71 Альфа» добрались без происшествий, живы и здоровы и всем того желают. Саню решили пока не травмировать и оставили в машине. Она, видно, не догадывалась, куда ее привезли, и всецело доверяла благородству русских офицеров по правам какого-то человека.

Восьмерых монашек из Девича, а также десяток кур, двух собак и трех наших, православных свиней охранял русский батальон. Парни были знакомы с комбатом — как-то вместе красиво отдыхали на природе, а замполита, потерявшего пистолет в борделе, они на прошлой неделе собственноручно эвакуировали из Митровицы. Замполит грозил перебить всех «бабаев», албанцев по-нашему, и выкрикивал в толпу зевак панславистские лозунги. Настоящий русский человек — патриот, мыслитель, мужчина-алкоголик…

Постовой осветил фонариком опухшие лица героев и пропустил в монастырский двор, спросив для порядка:

— Русские?

— Ты что, не видишь? Слушай, парень, нам бы настоятельницу.

— Мать Макарию?

— Так точно!

— Подойдите к покоям. Она, наверное, там крутится. Служба уже кончилась.

— А комбат здесь?

— Уехал куда-то по делам. Наверное, в Митровицу.

— С боевой подругой?

— С ней, конечно, — заулыбался десантник.

— А замполит?

— Дома отдыхает, под арестом…

— Молодец!

Они прошли мимо амбаров и цветущего сада в глубь двора, где белели церковь и монастырские покои. Цветы сливы мерцали в лунном свете и придавали жилищу христовых невест особый шарм. Серега, не расстававшийся с фотокамерой, решил зафиксировать для истории эту нечеловеческую красоту. Андрей уверенно пошел навстречу худой и высокой, похожей на тень, настоятельнице. В отличие от друга, «заводившегося» с пол-оборота по малейшему поводу, он был убежденным стоиком. Мать Макария, не глядя в глаза отрока, спросила:

— Одакле ти си?[5]

— Я сам Андрей, рус, официр за людска права из Митровицы. Имам едно питанье. Дали можете да узьмите едну србкиню, девойку на постой? Она е сирота и проститутка, — на блестящем русско-сербском выпалил Андрей.

Настоятельница помолчала и медленно ушла в покои. Прошло минуты три-четыре, Сергей уже вернулся из сада, с восторгом сообщив: «С такими фотографиями первая премия обеспечена! Хоть что-то кроме трупов на эту пленку снял». Стали молча ожидать ответа и почему-то даже не перекрестились, не вошли в церковь. Мать Макария вышла к ним и с тем же отвлеченным видом тихо, но твердо сказала: «Нечу».[6] Потом повернулась и размеренным шагом ушла восвояси.

Офицеры по правам человека, слегка ошарашенные, быстро вышли из монастыря, бросив на ходу постовому: «Братан, пока! Привет комбату». Только рядом с машиной Серегу прорвало:

— Вот они какие, сербские братья и сестры! Мы за них кровь проливаем, в могилах копаемся, а монашки нас, значит, на хер послали с гуманитарной миссией! Идите, мол, ребята, откуда пришли и блядь свою заберите!

— Ладно, не горячись. Они сами здесь жить боятся… Девчонка бы у них все равно долго не выдержала. Еще бы убежала, а нам потом искать…

— Ну никак не ожидал от этих «православцев» такой подлянки! Сущие христопродавцы!

Сели в машину, поехали без радиошума домой по тому же русскому пути всех «несчастных», сирых да убогих прямиком в Митровицу — здешний филиал земного ада. Саня спала, даже не подозревая, какое счастье обошло ее стороной…

— Что будем с ней делать? — спросил Сергей.

— Не знаю. Может поселить на время у нас, а потом, когда поспокойней будет, перевезем ее в Приштину в приемник для проституток.

— Думаешь, эта ночная бабочка согласится? Попробовать, конечно, надо. Можно, кстати, разместить подругу в бывшей комнате Пола — все равно пустует. Там и атмосфера соответствующая! Все пропахло виски, и снимки девок с сиськами развешаны по стенам! Ей будет приятно проживать в пенатах нашего непьющего ирландского друга! — заржал Сергей и разбудил Саню. — Приехали, мать! Една мала плава на рамену ми спава![7]

Глубокой ночью в лунном свете пересекли мост через Ибар, разделяющий Митровицу на два мира, и оказались в родимой сторонке среди развалин, грязи и ларьков, можно сказать, в двух шагах от России…

Так и зажили они — два полуангела и бывшая падшая женщина. Выпивать стали еще реже! Отвадили от дома Таню Пазолини, ревновавшую то одного, то другого к невинной, в сущности, но опытной квартирантке. Правда, помощник прокурора Пол захаживал по старой памяти к друзьям. Накачавшись, он слегка нарушал монастырские нравы. К примеру, снимал со стены оленьи рога и, мастерски изображая влюбленное животное, бодал Саню. Она привыкла к пацанам, вела хозяйство, как-то повзрослела, но на улицу почти не выходила. Стыдилась привилегий жертвы или боялась Мишко?

Весна в Косово по понятным причинам была особенно великолепна! Она как-то невзначай наполнила утонченную душу Сереги чувством грубо-прекрасного. Что ни говори, а природа свое возьмет! Он полюбил… Кого? Уж, конечно, не Татьяну с ее вечно немытой головой, прокуренным бельем и страстью к славянской душе… Но и не Пола — этого изысканного розана ирландского идиотизма… О комбате и замполите и говорить нечего. Друга Андрея он и так боготворил! Как-то вечером, когда они возвращались с работы, Сергей решился признаться.

— Слушай, надо поговорить…

— Что случилось?

— Да, Саня… У меня к ней, понимаешь, сильное чувство!

— Ну и что? Мне это известно.

— Не знаю, может пожениться временно? В России я почти разведен, а в миссии мне еще долго париться… Что посоветуешь, Андрюха?

— Может перетерпишь? Да и Мишко, ее хозяин, так просто с ней не расстанется. Могут возникнуть проблемы…

— Я говорил с ним вчера. Три тысячи просит…

— Три тысячи — деньги, конечно, небольшие, но головной боли с ней сколько!

— Подумай, прикинь…

— Ладно.

— Так ты отдал деньги?

— Отдал…

Андрей помолчал немного и глубокомысленно отметил:

— Мишко не такой уж и плохой мужик! Не рвач, и погулять, и покутить любит… Опустился только в последнее время: торгует сигаретами на автостанции.

— Ну, братан, тогда пойдем в магазин!

Зашли в магазин, потом в бар, другой, третий… Вернулись домой к полуночи — как в старые добрые времена. Обнявшись, легко и непринужденно вошли во двор и затянули задушевную русско-французскую песню: «Томба ля нэжа, ампа-сибля манежа!»[8] На пороге ждала Саня: «Серочка, како ти си?»

На свадьбе, больше походившей на погром, невеста выказала доселе скрытые таланты, и Пол едва удержал лидерство в потреблении ракии — балканского эликсира молодости. Жених беспорядочно крестился — то слева направо, то справа налево — и целовал избранницу в обнаженные плечи.