— Видишь, что получается, когда перед отъездом не подпалишь дом!

— С матерью внутри? — возразил я.

— Я этого не говорил… Хотя, по существу, мать тоже — диапозитив.

И обратил все в шутку. Он спустился в кухню, сделал яичницу на двенадцать яиц, причем повар не отходил от него и умолял помилосердствовать. Потом Оресте поставил перед моим носом яичницу и сказал, что мне необходимо поднять тонус.

Наши выступления несколько видоизменились. Оресте накупил разных костюмов и надевал их, когда пел в кабаре. Он писал интермедии, сатирические стихи, а иногда и «нонсенсы», приводившие зрителей в восторг. Я сразу понял, что и в этом он талантлив, — зрителей его тексты захватывали. Он одевался то английским джентльменом, то сельским стражником и выдерживал роль с безукоризненной серьезностью. Мы с Валериано пели народные песни, но порой подыгрывали ему, одеваясь, как он просил. В голове у меня стоял туман, и я все больше ощущал себя бесплотным, порхающим над предметами. Я снова принялся сочинять песни; бесформенные тени, барахтавшиеся в моем воображении, обретали плоть. У нас почти не было отпуска. Летом мы работали на всех побережьях, забитых пляжниками. Оресте никогда не давал нам отдохнуть больше недели, иначе, мол, потеряем форму. В эти короткие периоды мы останавливались в респектабельных отелях, нас обслуживали, как королей. Иногда мы перелистывали газеты, смотрели телевизор, узнавали о войнах на отдельных континентах, о политических интригах, о бедствиях, наводнениях, землетрясениях. Оресте пожимал плечами, словно все это происходило на луне и совершенно нас не касалось.

Однажды вечером мы забрели в луна-парк на площади, окруженной огромными деревьями, вершины их терялись в тумане. Нам до сих пор не удалось подцепить ни одной балеринки или официантки, и мы решили сделать последний заход. Внезапно я оказался перед тиром. Внутри стояла девушка с очень длинными рыжими, как раскаленная медь, волосами. Не красавица, длинный тонкий нос, веснушки, опирается локтями о прилавок, видно, что замерзла.

— Эта — моя! — шепнул я приятелям.

Через некоторое время мы все трое встретились на условленном месте, возле дерева, каждый держал под руку партнершу. Оресте, казалось, был не в себе. Он рассказывал какие-то странные истории, то ли плод собственной буйной фантазии, то ли реальные события, произошедшие еще до знакомства с нами. Не смеялся я один.

— Мы поужинаем отдельно. Встретимся в гостинице, — предупредил я.

Оресте настороженно взглянул на меня, и мы с партнершей свернули за угол. Я привел ее в закусочную, и пока она ела пиццу, любовался ее белыми ровными зубами.

— А ты почему не ешь? — забеспокоилась она.

— Мне приятнее смотреть на тебя.

Звали ее Анной. Потом взялся за пиццу и я, и все время думал, куда бы ее отвести. Не хотелось ни в театр, ни в оперу, ни в казино. Последний раз казино показалось мне каким-то потусторонним местом… Эти ярко-красные обои с большими золотыми лилиями… Нарумяненные старухи-мумии в вечерних платьях, в париках, увешанные драгоценностями, — не люди, а призраки. Здесь, в закусочной много лучше. Полно всякого люда: рабочие, влюбленные парочки, сопливые ребятишки, солдаты в увольнении. Мы болтали и смеялись. Я взял ее руки в свои и спросил, догадывается ли она, зачем я ее пригласил.

— Конечно, — ответила она.

— И тебя это не обижает?

— Нет. А то разве бы я пошла…

— Разумеется, не пошла бы, Ежка! Рыжая Ежка…

Она рассмеялась и спросила, почему я ее так называю. Я объяснил и в свою очередь спросил, знает ли она, что я скоро уеду.

— А как же! — ответила она просто.

Той ночью со мной случилось что-то необычное. Я снова вспомнил материнское письмо, отправленное много лет назад, и подумал, что все эти годы брошены на ветер и завтра мне снова уезжать. Если бы даже остался я, то уехала бы она, все равно рано или поздно луна-парк закроют. Наши судьбы расходились, как две половинки открытых ножниц. Я подумал, что прожил все эти годы, словно сомнамбула, и сейчас рыжеволосая Анна пробудила меня. Она спокойно спала рядом, а у меня кружилась голова, будто я падал в бездонную пропасть.

— Анна! — позвал я вполголоса.

— Что? — не сразу проснулась она.

— Ничего. Ты так безмятежно спишь… Какая ты спокойная…

Она улыбнулась и опять заснула. Назавтра я сказал Оресте, что не поеду, как было условлено. Он ответил, что понял, мне не хватило времени, чтобы проделать обычную игру с запиской на тумбочке.

— Ничего подобного, мне хочется побыть с ней еще, — возразил я.

— Сколько?

— Не знаю… Не могу я уехать сразу…

— Сколько тебе нужно? Неделя? Больше?

— Не знаю… Я же сказал, что не знаю!

— Может быть, всю жизнь? Почему бы и нет? Осядешь, обзаведешься хозяйством…

— Перестань паясничать! Не все можно осмеивать!

Я провел с Анной весь день. Она безропотно бродила со мной повсюду, время от времени я ловил на себе ее озабоченный взгляд — она пыталась понять, что со мной происходит. Может, даже угадала истину. Три раза нам попадался Оресте, каждый раз в обществе другой девушки, он тоже колесил по городу, вид у него был потерянный, он саркастически осведомлялся, приготовил ли я записку. «Прекрати!» — огрызался я, чувствуя, что начинаю ненавидеть его. Я не знал, что делать. Судьба подшутила надо мной. Рыжеволосая Ежка из мира музыки, песен, фантазии воплотилась в живую женщину. То, что происходило между нами, никогда со мной не случалось. День, обещавший быть счастливым, тянулся, как мучительный кошмар. Присутствие Анны его не облегчало.

Несколько дней спустя Оресте отозвал меня в сторону и предупредил, что все готово к отъезду: чемоданы — в машине, счета оплачены. Если мне не под силу, он может написать за меня записку. Я был слишком потрясен, чтобы спорить. Мы с Анной легли спать, но я не сомкнул глаз всю ночь, руками я беспрестанно тер лоб, словно хотел разгладить морщины. Примерно в шесть утра я услышал шорохи в соседней комнате. Немного погодя Оресте легонько стукнул в дверь. Я не отозвался.

— Слышишь? — спросила Анна. — Тебя зовет приятель…

— Анна! — прошептал я.

— У меня в Канаде подруга, так она мне иногда пишет… — голос ее звучал словно издалека. Она помолчала. — У меня вечернее платье есть, цвета герани… А ты и не видел… Оно мне идет…

— Анна! — беспомощно повторял я.

— Счастливого пути, Аурелио!

Я автоматически, словно сам не свой, оделся, мои руки будто выполняли чью-то чужую волю. Мы отправились в путь. Валериано, сидя за рулем, время от времени поглядывал на меня, и вдруг опустил мне на плечо свободную руку.

С этого дня что-то во мне окаменело. Мы все так же выступали в театрах и кабаре, но я словно потерял самого себя. Иногда, правда, бурная жизнерадостность Оресте заражала меня. Мы продолжали встречаться с девушками, спать днем и бодрствовать ночью. Совершали тысячи безрассудств, но с остервенением, стиснув зубы, не было в нас прежней легкости. Что-то тяжелое, жесткое, словно панцирь, который никак не сбросишь, сковало нас.

Оресте становился все более сумасбродным. На него порой что-то накатывало. Однажды он внезапно оборвал куплеты на полуслове и стал виртуозно и смачно поносить зрителей кабаре. Никто не сомневался, что все так и задумано. Зрители развеселились и наградили нас восторженными аплодисментами. Я спросил, что с ним происходит, он ухмыльнулся и скорчил гримасу, напоминавшую маску.

Оресте стал развлекаться в одиночку. Если мы пытались присоединиться к нему, он замахивался на нас тростью, словно отпугивал собак. Как-то мы услышали, что он кричит в своей комнате, и прибежали прямо в пижамах посмотреть, что с ним. Он корчился в постели, прижав руки к животу, на губах у него выступила пена.

— Что с тобой, Оресте? — испугался я.

— Несварение желудка! Черт меня дернул съесть этого дурацкого омара! Теперь живот раздирает, как щипцами!

— Хочешь, дам тебе какую-нибудь таблетку? Может, вызвать врача?

— Не надо. Проваливайте!