Печатается по: Коваленский М. Русская революция в судебных процессах и мемуарах, кн. 3, с. 92.

28 марта 1881 года состоялась в зале кредитного общества вторая публичная лекция профессора Соловьева о ходе просвещения в России в настоящем столетии.

Заключительное слово лекции профессора Соловьева состояло в том, что, указав на необычайное событие 1 марта, он напомнил аудитории, состоявшей из самой разнообразной публики, в общем свыше 1000 человек, что «в настоящую минуту (10 часов вечера 28 марта) суд уже осудил совершителей события 1 марта и, вероятно, уже приговорил их к смертной казни, но царь русского народа, как водитель его и носитель божественной искры, лежащей в основе духовной жизни русского народа, царь русский, как царь и христианин, должен помиловать осужденных».

Выражения, помещенные в скобках [имеются в виду кавычки. — Сост. ], составляют смысл заключения лекции г. Соловьева, изложенный мною возможно ближе к тому, как это было сказано.

Генерального штаба полковник Андреев

29 марта 1881 г. С.-Петербург.

Троицкий переулок, д. № 3, кв. 14.

Пока идеал Божественной абсолютной правды еще не осуществился, пока все люди не стали Христами и все женщины Богородицами, народ признает внешние формы образования (внутреннего мира), внешнюю среду, живет в государстве. Но он никогда не признавал и никогда не признает этой внешней среды как нечто самостоятельное. Для народа все земные формы являются как подчиненная среда для осуществления идеала.

И в представителе государства, в своем политическом вожде народ видит не представителя внешнего закона, как чего-то самостоятельного, а носителя своего духовного идеала. В прошлое воскресенье на этом самом месте вы слышали красноречивое изложение идеи царя по народному воззрению. Я с ним согласен (иначе я бы и не указывал на него). Скажу только, что то, что говорилось, не было доведено до конца. Истинная мысль не была досказана. Беру на себя смелость ее досказать.

Несомненно для народа царь не есть представитель внешнего закона. Да, народ видит в нем носителя и выразителя всей своей жизни, личное средоточие всего своего существа. Царь не есть распорядитель грубою физическою силою для осуществления внешнего закона. Но если царь действительно есть личное выражение всего народного существа, и прежде всего, конечно, существа духовного, то он должен стать твердо на идеальных началах народной жизни: то, что народ считает верховной нормой жизни и деятельности, то и царь должен ставить верховным началом жизни.

Настоящая минута представляет небывалый дотоле случай для государственной власти оправдать на деле свои притязания на верховное водительство народа. Сегодня судятся и, вероятно, будут осуждены убийцы царя на смерть. Царь может простить их, и если он действительно чувствует свою связь с народом, он должен простить. Народ русский не признает двух правд. Если он признает правду Божию за правду, то другой для него нет, а правда Божия говорит: «Не убий». Если можно допускать смерть, как уклонение от недостижимого идеала, убийство для самообороны, для защиты, то убийство холодное над безоружным претит душе народа. Вот великая минута самоосуждения и самооправдания. Пусть царь и самодержец России заявит на деле, что он прежде всего христианин, а как вождь христианского народа, он должен, он обязан быть христианином.

Я присутствовал на этой лекции от начала до конца и видел Соловьева при его уходе, когда его окружили восторженные лица молодежи. Содержание его речи было вполне определенное: он говорил на этот раз не о Богородице, а о народно-христианском идеале царя, о высшем нравственном значении царской власти и об ее обязательных качествах и условиях. Упомянув о красноречивом изложении идеи царя в недавней лекции Ивана Аксакова, приезжавшего из Москвы для пропаганды своих взглядов, Вл. Соловьев ярко изобразил пред нами те возвышенные свойства, которыми должен обладать монарх, чтобы соответствовать своему назначению. Он нарисовал такой идеально-высокий образ царя, какого не могло существовать в действительности, и затем прямо перешел к волновавшему всех процессу цареубийц. Он говорил медленно, отчеканивая отдельные слова и фразы, с короткими паузами, во время которых он стоял неподвижно, опустив свои удивительные глаза с длинными ресницами. «Царь может их простить», — сказал он с ударением на слове «может» и после недолгой остановки продолжал, возвысив голос: «Царь должен их простить». Особая напряженная тишина господствовала в зале, и никому не приходило в голову перерывать ее рукоплесканиями. Никаких возгласов не было; никто не поднимался перед эстрадой с угрожающими словами, никто не кричал: «Тебя первого казнить, изменник! Тебя первого вешать, злодей!» Это было бы совершенно немыслимо при общем тогдашнем настроении. Не было также криков: «Ты наш вождь! Ты нас веди!» Соловьеву была устроена овация только по окончании лекции, когда он сходил с кафедры и направлялся потом к выходу мимо взволнованной публики; и если к нему «протягивались десятки трепетных рук», преимущественно курсисток, то вовсе не для того, чтобы качать его «высоко» над головами толпы. Рассказ о том, как «те же руки бережно несут свою ношу с эстрады в зал» и «два или три раза обносят его кругом», составляет, очевидно, плод галлюцинации. Ничего подобного не было и быть не могло.

На днях в зале кредитного общества состоялись две публичные лекции профессора С.-Петербургского университета Соловьева о ходе просвещения в России в настоящем столетии. Пред началом лекций г. Соловьев дал мне честное слово нисколько не касаться событий последних дней царствования в бозе почившего Государя Императора Александра Николаевича, между тем, по дошедшим до меня сведениям, он, читая 28 сего марта вторую лекцию, не только упомянул, вопреки данному слову, о событии 1 марта, но и вдался в весьма неуместные рассуждения относительно значения и смысла смертного приговора над участниками преступления 1 марта.

Г[осподин] Соловьев был мною вызван и подал мне письменное объяснение.

Находя поступок Соловьева крайне грустным, так как своею бестактностью он вызвал манифестации, хотя и незначительные, со стороны нескольких слушателей, а главное, слушательниц, я считаю своим долгом упомянутое объяснение, а также заявление полковника генерального штаба Андреева, одно из нескольких, сделанных мне, представить на усмотрение Вашего Сиятельства.

Ваше превосходительство.

Когда я просил о разрешении мне лекций, я заявил, что не буду говорить о политике. И я не говорил о политике. Об самом событии 1 марта я не сказал ни слова, а о прощении преступников говорил только в смысле заявления со стороны Государя, что он стоит на христианском начале всепрощения, составляющем нравственный идеал русского народа. Заключение моей лекции было приблизительно следующее: «Решение этого дела не от нас зависит, и не нам судить царей. Но мы (общество) должны сказать себе и громко заявить, что мы стоим под знаменем Христовым и служим единому Богу — Богу Любви. Тогда мы возможем духовно воссоединиться с нашим народом — тогда он узнает в нашей мысли свою душу и увидит свою жизнь в нашем свете».

Из 800 слушателей, разумеется, многие могли неверно понять и криво перетолковать мои слова. Я же с своей стороны, могу сослаться на многих известных и почтенных лиц, которые, как я знаю, верно поняли смысл моей речи и могут подтвердить это мое показание.