Но все имеет свое завершение. Так и урок закончился, наконец, громким, истерично-радостным звонком. Звонок будто распахнул двери в весну, прервав своим веселым пением не только урок, но и завершив еще один день в школе.
А дома, дома ждут неясные пока еще, но несомненные удовольствия. Можно залпом выпить стакан молока, мигом схватить сладкий пряник из хлебницы и вылететь на улицу, туда, где трелями звучат детские голоса. Можно устроиться удобно в мамином кресле и в который раз посмотреть «Девятое Королевство» (хотя нет, диск затерт, лучше посмотреть «Подземелье Драконов», и пусть себе папа ворчит, что Оленька еще до такого фильма не доросла.) А можно выпросить у папки право посидеть в его кабинете, поиграть в компьютер. Впрочем, последнее показалось ей практически невыполнимым-папа не одобрял компьютерные игры, дескать они портят пси-хи-ку ребенка.
Оленька пулей выскочила из школы, метнулась через двор, к дороге, туда, где обычно стояла, дожидаясь ее папина «Мазда». Странно… Нет нигде «Мазды». И папы тоже нет.
— Оленька!
Живо обернулась на крик. Как тут не обернуться! Это же Мишка зовет ее! Вот и он стоит, подле школьного крыльца, высокий и стройный как молодое деревце, в руках держит ранец.
— Оленька, сюда!
Бежит Оленька, ног под собой не чувствует.
— Оленька… — а сам глядит на нее золотистыми глазами сверху вниз и смеется, — Дядя Витя сегодня не приедет. Мне тетя Люда сказала, чтоб я тебя домой проводил.
Какой все-таки Мишка взрослый. Уж если ее мама, просит его отвести ее, Оленьку, величайшее в мире сокровище, домой!
— Пойдем-пойдем! — тянет его за рукав.
— Дай ка я понесу твой портфель, — вежливо предлагает Мишка, а у самого глаза светятся озорством.
— Ну уж нееет, — притворно дуется Оленька. — Ты его украдешь.
— А вот и нет!
— А вот и да!
Они смеются вместе, беззаботно шагая по нагретому солнцем асфальту. А мимо проносятся машины, дорогие и не очень и в некоторых из них родители везут своих замечательных, чудесных и самых лучших в мире детей домой.
— Сюда, Оленька, сюда! — торопит Мишка.
Оленька спешит за ним, зажмуриваясь почти от предвкушения чего-то…незабываемого. Так порой бывает теплым весенним деньком. Кольнет это чувство в бок и убежит, как солнечный зайчик — ищи-свищи его.
— Сюда, Оленька!
Мишка свернул в низкую арку. Ворота почерневшие и косые, чуть прикрывали вход. Пахло…словом, гадко.
Сюда. Ко мне.
Шаг за ворота и солнышко осталось позади. Мир уменьшился до размера подворотни. Стены, влажные, будто после дождя, пятна на неровном асфальте, завалившаяся набок дверь в подъезд. Именно туда уверенно шагал Мишка. А зачем он туда шагал?
Отчего-то Оленьке стало зябко. Вспомнился ей их с Мишкой двор, светлый и ровный, их новый дом, детская площадка, качели, что вечно скрипели, сколько их не смазывал соседский дворник, классиками разрисованный асфальт. Вспомнилась ей надпись на стене, что она как-то нарисовала цветными мелками, а Мишка потом нашел и все недоумевал, кто же написал это. А написано там было: «Оля любит Мишу», вот только без фамилий, чтоб никто не догадался.
Здесь, в подворотне не было надписей о любви. По темным бугристым стенам вязко текла вода.
Мишка остановился возле подъезда. Повернулся к ней. Лицо у него было красное, напряженное, глаза блестели, челюсть отвалилась.
— Оленька, — скомканно произнес он, так словно рот у него был набит конфетами. — Я… мне тетя Люда сказала… Вот… Ты не бойся, Оленька! Я тоже боялся сначала, но тетя Люда сказала и я ….Ты не бойся!
Она хотела было сказать ему, что она не боится, что ей нечего бояться, что Мишка ее друг и она обязательно выйдет за него замуж когда они вырастут, но тут он схватил ее за волосы, чуть пониже макушки обеими руками и так дернул, что она упала на колени, больно ударившись о слоеный асфальт, а он рванул ее снова, и она растянулась у его ног, ударившись на сей раз лбом. Попыталась было встать на четвереньки, но в этот момент, Мишка пнул ее в лицо. От удара Оленька завалилась набок, неловко раскинув руки, уставившись разом побелевшим лицом в потолок в грязных потеках. Все вокруг выцвело и поблекло, издалека доносились мягкие приглушенные звуки, что становились все слабее.
Мишка топтал голову девочки, то пинал ее носком, впечатывался подошвой в размозженный, карикатурно плоский нос. Он бил с каким то отчаяньем, шумно выдыхая после каждого удара, стараясь представить себе, что бьет он на самом деле по футбольному мячу, вот только слишком твердому. А мяч все не улетал, и не было сил сдвинуть его с места.
— Хватит, мальчик. — голос из черного проема подъезда, древний, землистый.
Он остановился. Попытался повернуть голову на голос, но (нет, не хочу, Я НЕ ХОЧУ!) тотчас же дернулся в сторону, уставился себе под ноги, туда где лежал их вожделенный приз.
— Ты славно поработал, мальчик, — в голосе плохо скрываемая алчность и вечный голод, — Теперь иди. Мы больше не будем тебя звать по ночам.
— В-вы…вы обещали! — Мишка зажмурился крепко, отвернулся в сторону от конвульсивно дрожащего тела у своих ног. Слезы произвольно текли из глаз.
В подворотне смердело. Казалось, запах исходит от стен, от разом позеленевших капель воды, что слизисто прокладывали себе путь в трещинах, от разбитого асфальта, от чугунных ворот.
— Мы прощаем тебя, мальчик. Ты можешь идти.
Разом постарев на тысячу лет, Мишка, даже не потрудившись поднять ранец, слепо побрел к выходу. Надо же, ботинки, он испачкал ботинки…и брюки. Мама будет кричать…
Сзади звук чего-то скользящего. Потом, кто-то всхлипнул. Тихо, по детски, почти умиротворенно. И снова, густой, вязкий звук скользящей массы. Хрип….и тотчас же жадное чавканье.
Мишка загребая ногами, брел к выходу. Теперь он казался ему почти…недосягаемым.
Уже подле ворот, хлыстом стегануло по ушам.
— Мальчик! — влажный шепот.
Каплей крови упала гнилая вода на макушку.
— Мальчик. Оглянись. Посмотри на нас, мальчик. Посмотри.
— Вы же обещали! — еще полшага вперед. Вот уже и солнце, сквозь фильтр тлена. Люди на улице, машины, трамвай, все спешат по своим делам, никто не замечает тоненькую фигурку, забрызганную алым.
— Погляди на нас.
Жадность и голод. И …почти материнская нежность.
— Всего лишь взгляни. Ты ведь уже…видел нас однажды…
Да, но только мельком. Тогда… той ночью, это было случайно. Он не хотел.
Что-то медленно приближалось сзади. Вонь усилилась, обросла невероятной плотью, хрипло дышала в затылок.
Он завизжал. Тонко, надсадно.
И оглянулся.
Лингвистическая эпилляция
Летом на берегу Инжихи красиво настолько, что нестерпимая боль охватывает грудь. Кажется, воздух здесь особенный, насыщенный медом и воспоминаниями неисчислимых поколений пчел, что носятся туда сюда, меж луговых цветов. Поутру, когда солнышко лишь раскрывает свои жаркие обьятья, над Инжихой стелится белесый туман, наполненный радостным звоном. Река шепчет…
— Славно здесь у Вас, Андрей Михайлович, — молвил Кушаков, прихлебывая чай, — Бог праведный видит, славно! Так бы и жил тут, у речушки, и горя не знал! Эх, служба…
— И то верно, Сережа! — Старик Воронцов хитрым прищуром окинул берег, заросший цветами, — Ведь не хлебом единым, mon ami, а и душевными переживаниями, трансцедентальностию жив человек… Основой порядка в доме не деньги являются, не финансы, а благодать. Духовная благодать.
— Так то оно так, Андрей Михайлович, вот только одно без другого не получается. В век механизации, пара и электричества, деньги, и именно деньги выступают залогом душевного спокойствия, хотя душевное спокойствие, основанное на деньгах, есть спокойствие напускное, животное, но не человеческое.
— Эк, вы батенька заговорили, — Воронцов хмыкнул и недоуменно посмотрел на травинку, зажатую в руке, — У вас выходит неоспоримая диллема, впрочем, конфликтная в самой сути своей.