«Это не член»-только и подумала Алиса, слепо нажав на газ. В следующую секунду, что-то холодное и одновременно источающее жар, коснулось ее горла, уперлось в упругую кожу, разорвало ее, входя глубже…глубже…и в бок….и вверх…и снова…. снова…

— Устина ищу… — ревом отдалось в ее ускользающем сознании и ее сковало льдом.

Иван Бродкин по прозвищу «Биря», развалившись за рулем громадного «Фольксвагена», с удивлением наблюдал как шикарный «Прадо», выехал на встречную полосу, а после, набирая скорость — в кювет.

— Баба… — пробурчал он. Времени на проявление человеколюбия у него не было, желания останавливаться тоже. Хмыкнув, он проехал мимо, ловко подрезал ржавый Москвич и набирая скорость, понесся к эстакаде…

Еремей

Еремея, пожилого убийцу детей, занесло в городишко этот, пыльный, маленький, насквозь пропахший капустою и людскою пустотой, с оказией. Старик вошел в город с западной стороны, обутый в сапоги на размер меньше, пиджак школьный с оторванными рукавами и ушанку из псины. Вид он имел ухоженный, но дикий, борода топорщилась репейниками, а в волосах что-то пучилось и вздыхало.

Насупившись, Еремей шагал, широко расставляя ноги, то и дело приподнимая ворот пиджака, принюхиваясь чутко. В левой руке, старик крепко сжимал топор с резною ручкой, в правой была зажата цигарка, что не дымила.

Поравнявшись с ранним прохожим, рабочим человеком лет сорока, Еремей улыбнулся лукаво и осведомился, есть ли в городе дети, а коли есть-слушаются ли? При этом глаза его играли светом, а густые брови то и дело взлетали верх, словно в сомнении.

Прохожий пьяненько попятился, замахал руками мельнично и проверещал, что детей, мол, в городе, число невиданное, все больше хулиганы да разбойники, отребье всех мастей. После чего, бросился было бежать, но споткнулся и упал на гравий, беспомощно вздыхая. Еремей поравнялся с ним, поднял было топор, но, чу… передумал и побрел в сторону центра, где как подсказывал ему многолетний опыт, обретались дети.

Еремей стал убийцей в возрасте нежном, будучи еще безусым юнцом. К профессии своей, относился с иронией, но без раздражения, родственникам не жаловался, о помощи никого не просил. Бродил по свету, исполняя свой долг.

Топая тесными сапожищами, старик подошел к детской площадке. Огляделся, матерясь тихо в бороду, привычно плюнул на руки и по леснически ухватив топор, двинулся к центру. На площадке, несмотря на ранний час, бестолково кувыркались малыши, бледные, упитанные, с блеском в серповидных глазах, ободранными коленками, оттопыренными ушами. Были они все покрыты пылью, а многие и струпьями, у некоторых не хватало конечностей. Одна девочка лет шести, ужом извивалась по песку, волоча за собою обглоданный таз. Мальчуган, что с бессмысленной улыбкою копошился на горке, то и дело разевал пасть, так, что виден был корень синего, разбухшего языка, и со щелчком захлопывал ее, заходясь в булькающем кашле. Две подружки-сестрички, сидя поодаль, рылись в жирной земле, сросшись плечами, а у пожилого уже бесенка лет девяти, на месте лица зияла мокрая пульсирующая рана.

При виде Еремея, дети прекратили свои занятия, застыли словно изваяния.

— Такова воля. — отчеканил старик, занося топор.

— Это- дедушка Еремей! — зашептали-зашелестели дети.

— Он пришел издалека..

— Он унесет с собой…

— Унесет с собой наши глаза…

— Наши души…

— Отберет хлеб…

— Отдаст мухам…

— Отдаст мухам,-

тенью повторил Еремей и распахнул пиджак. По заветному мановению тысячи мух вырвались из складок одежды старца, гудящим саваном наполнили площадку, ринулись к детям. Мальчик на горке было открыл рот, выгнулся всем телом и вот уже завыли собаки в округе, и потекла черная жижа из под карусели, но Еремей упредил, метнул топор в сорванца и через миг уж поймал его, в дымке алой крови.

— Не быть тьме, — глаголил он и рубил, рубил, расставив ноги, упершись в матушку-землю. — Не быть могилам.

С лица его стекала кровь, все тело покрылось багрянцем. Кругом бурлила угристая мгла.

— Ух! — с последним ударом топора, будто пелена спала с детской площадки. Еремей стоял в центре, глядел прямо вперед, улыбкою отстраненной приветствовал рассвет. Околицею слуха своего улавливал первые робкие хлопки-то приветствовала его толпа горожан, сдержанно выражая свою благодарность.

— Будете сегодня праздновать, — пробормотал он, — Будете гулять! Не быть здесь проклятию.

Город сей чист.

И побрел, загребая ногами, кутаясь в зябкий пиджак

Игра

— Алинка-малинка! — визжала босоногая девчушка, выплясывая подле седого как лунь старика в инвалидной коляске, — Дедушка, подпевай!

Старик, весь иссеченный морщинами слабо открывал и закрывал рот, глаза слепо мигали, брови находились в постоянном движении. Все лицо его, сморщенное, будто печеное яблоко, искрилось в смертной муке.

— А-а-алллонгоо, — булькнул он наконец и зашелся кашлем. Мокрота зеленым червем текла по подбородку.

— Маа — лоооогооооолооооо, — проскрежетал дед.

— Нет, дедушка, так неправильно! Ты некрасиво подпеваешь, не так нужно! Вот послушай! — девочка снова пустилась в пляс вокруг старика, притоптывая крепкими ножками, — Алинка-Алинка, во саду малинка, во саду ли в огороде ягода….ягода… А какая ягода, дедушка?

— Огло, — застонал старик. Правый глаз его задергался, зрачок превратился в щелку, тело судорожно вздрагивало.

— Не огло, не огло, дедушка! Какое же огло, когда ягода! Ягода, ну подумай, подуууумай, — изловчившись, она прыгнула прямо старику на колени и принялась скакать на нем.

— Давай, дедушка! Как на войне! Давай же, беги! Я буду комиссар, а ты мой… — девочка на секунду задумалась, и тотчас же выпалила, — лошак! Мой сивко-бурко….кавурко!

— Мооооооооо….кто…кто… — хрипел старик. Ему явно не хватало воздуха. Под тяжестью внучки, он постепенно оседал, словно врастал в кресло. Пальцы его совершали беспорядочные движения, правый глаз закатился, левый казалось вот-вот выскочит из орбит.

— Ух ты, какой у меня лошак! — взвизгнула девочка. — Какой сильный, какой страшный! Мы с тобой…победим всех врагов! — и в пылу игры она, что есть силы ухватила дедушку за нос.

— А теперь погудим! — Игра в лошадь явно наскучила ей. — Ты будешь пароход, а я капитан! Полный вперед! Право руля! Гуди, дедушка, гуди!

Старик загудел. Из под крепко сжатых пальцев девочки текла слизь. Он задыхался, истошно разевая рот. Меж сгнивших до корней зубов показался синий язык.

— Кто ж так гудит, дедушка? Я и то лучше умею гудеть! Фу, намочил мне всю ладошку! Если не хочешь играть, так и скажи…. — Она мельком взглянула на старика и отпрянула от сведенного судорогой лица. — А ну не пугай меня! Я вырасту и побью, побью тебя! — опешив от собственной смелости, девочка несильно ткнула старика кулачком в щеку. Голова деда дернулась назад, на щеке тотчас же выступил багряный синяк.

— Лоо-прошептал дед, — Ло-ора….Ло-ора…. — Он выгнулся дугой и тотчас же опал, снова выгнулся. Его била крупная дрожь, слюна беспрерывным потоком текла с подбородка.

— Вот! Это другое дело, — сменила гнев на милость девчушка. — Чудный лошак! Нооо! Па-аехали! — она подтянулась, плюхнулась прямо на живот деду, и принялась прыгать, елозить на нем, уносясь в те божественные дали, что подвластны лишь детям.

— Мы едем-едем-едем, — напевала она, — едем…в Америку! — особенно высоко подпрыгнула и снова уселась на деда. Тело старика ответило слабой дрожью. Он глубоко, утробно выдохнул и откинулся на спинку кресла. Лицо его застыло в гримасе, зубы ощерились, левый глаз, доселе осмысленный, разом потеряв свою голубизну, теперь смотрел в никуда.

— Дедууушка! Дед! Поскакали! Давай! Скачиииииии! — несколько раз подпрыгнув на резиновом теле, девочка недоуменно посмотрела на старика.

— М-м….-пробормотала она… — неловко свесила ноги и спрыгнула на землю. Тело дедушки свесилось на бок, изо рта синим обрубком свисал язык.