Не могу сказать, с какой скоростью они двигались или сколько раз обежала она вокруг основания башни — так, будто от этого зависит ее жизнь. Он звал ее, издавал нечленораздельные звуки, сердито урчал.

Наконец, когда его рука опустилась ей на плечо, она полуобернувшись сбросила ее и попыталась — всерьез ли? — ворваться в поисках убежища в башню. Он схватил ее уже в дверях.

Она завопила, закричала хриплым тенором и стала отбиваться. Одним могучим взмахом руки он сорвал с нее непрочное одеяние.

Я понял, что ее нежелание отдаться было притворным — по крайней мере, отчасти. Ибо она стояла перед ним, голая и бесстыдная, и, не сдвигаясь с места, вновь начала медленно прядать и покачивать своими членами. Я разглядел огромные синевато-багровые полосы шрамов, прочертившие ее поясницу и сбегавшие по могучим бедрам вниз.

Он замер, пригнувшись к земле и наблюдая за нею, и улыбка на шлеме становилась все уже и уже. Потом он прыгнул и опрокинул ее на утоптанный снег всего в нескольких шагах от тела Йета.

Узкая улыбка вжалась в шрамы на груди Жюстины. В какой-то миг она было привстала, но он тут же снова повалил ее. На вопль ее тенора откликнулись волки. Легкий ветерок тревожно тронул кусты.

Совокупление было коротким и грубым.

Потом они лежали на земле, как два мертвых дерева.

Первой поднялась она, отыскала свои простыни и равнодушно обвязала их вокруг тела. Встал и он. Махнув рукой, чтобы она шла следом, он направился по тропинке, что сбегала с холма вниз, и быстро исчез из виду. Через мгновение исчезла и она.

Я остался один. Во рту у меня пересохло, на сердце лежал камень.

23

Какое-то время я вышагивал вдоль и поперек поляны, обуреваемый смешанными чувствами. Среди них, должен признаться, была и похоть, вопреки желанию разбуженная этой беспримерной случкой. Естественная, хотя и неудачная, ассоциация идей подтолкнула мои мысли к Мэри, я задумался, где же она теперь в этом все более и более запутанном мироздании. Светлое и непотребное в разуме соседствуют.

За отвращением к самому себе пришел гнев. Ведь я же собирался убить монстра! Это должно было быть неприглядное, постыдное убийство, просто грубая засада, призванная обеспечить мне максимум безопасности, но я счел, что мой долг — убить тварь, да и ее творца тоже, по одной и той же причине: оба они представляют угрозу для человечества, а может быть — и для всего естественного миропорядка. Что же остановило мою руку, угрызения совести или чистое любопытство?

Я не испытывал за себя никакой особой гордости — и знал, что буду испытывать ее куда меньше, когда разделаюсь с Виктором Франкенштейном. Ведь он еще не сошел со сцены.

А что, если чудовища убили его, после того как он оживил самку? Вне всякого сомнения, это могло входить в их намерения, и Виктор, конечно же, подозревал об этом. Оставаясь настороже, он мог ускользнуть от них.

Я не видел, как он выходил из башни — возможно, выскользнул черным ходом. Но вероятнее всего, он все еще прятался внутри; в этом случае мне нужно было его разыскать, а значит — набраться смелости и вернуться в ненавистные комнаты, заставленные его машинами.

Споря сам с собой, я топтался на одном месте.

Недалеко от меня распростерлось тело Йета. В лесу затаились волки.

Среди деревьев я видел зеленые глаза. Но в кармане у меня был пистолет, и я ничуть не боялся их среди куда более тревожных напастей,

Приставив руку ко рту, я крикнул в сторону башни:

— Франкенштейн!

Полная тишина. Я, кажется, уже сказал, что машинный пульс затих раньше, когда брачный танец только начинался. Я собирался позвать еще раз, когда в темноте за выломанной дверью возникло какое-то движение и наружу вынырнул Виктор.

— Так вы еще здесь, Боденленд? Почему же вы не падете в благоговейном молчании передо мною на колени? Наверняка вы видели, чего я достиг! Я свершил то, чего не совершал никто — из людей! Человечеству принадлежит отныне власть над жизнью и смертью; наконец-то разорван докучливый круговорот поколений и забрезжила всецело новая эпоха…

Он стоял, воздев над головой руки, неосознанно пародируя позу какого-то древнего пророка.

— Придите в себя! Вы же знаете, что всего-то вам и удалось создать пару извергов, которые расплодятся и преумножат и без того немалые невзгоды человека. Что заставляет вас думать, что они не поспешили со всей возможной скоростью отсюда в Женеву, в ваш дом, где живет Элизабет?

Это, конечно, был жестокий удар, и результаты его не замедлили сказаться.

— Мое творение поклялось мне — поклялось именами Господа и Мильтона! — что, как только я создам ему пару, он тут же скроется с нею в скованные льдом земли, чтобы никогда не возвращаться в обитель человека. Он поклялся в этом!

— Чего стоит его клятва? Разве вы создали не слатанное на живую нитку существо, лишенное бессмертной души? Откуда у него может быть совесть?

Я вытащил пистолет, но не знал, смогу ли заставить себя его убить. Он умоляюще схватил меня за другую руку.

— Нет-нет, не стреляйте! Это же глупость! Как вы можете убить меня, единственного, кто понимает этих извергов, когда вы пощадили их самих?

Послушайте, у меня не было выбора, я должен был оживить плоть этой женщины — вы же видели, как он мне угрожал. Но есть надежный способ, и мы сумеем избавить мир от них обоих. Дайте мне создать третьего…

— Вы сошли с ума! Забрезжили первые лучи зари. Я увидел на его лице следы безумного энтузиазма. Зашевелился ветер.

— Да, третьего! Еще одного мужчину! Я уже собрал много частей. Второй мужчина отыщет первых в студеном краю. Остальное довершит ревность… Они будут биться за женщину и убьют друг друга… Уберите пистолет, Боденленд, прошу — умоляю вас! Вы только взгляните, идемте внутрь, идемте наверх, дайте мне объяснить, дайте показать, что я планирую дальше, — вы же культурный человек…

Он зашел в башню. Моя воля оцепенела, я двинулся следом за ним, все еще сжимая перед собой пистолет. В ушах у меня гудело, от безнадежности меня выворачивало наизнанку; по мне волнами прокатывалась нерешительность.

Я опять карабкался следом за ним вверх по лестнице, вслушивался в его голос, бормочущий что-то колеблющееся между смыслом и бессмыслицей, как и сам он был зажат между страхом и лихорадкой. Образ смерти — со всеми ее жестокими, печальными и преисполненными ненависти моментами — повис между нами. Тошнотворные цвета с жужжанием кружили в воздухе вокруг нас, сплетаясь в муаровые узоры.

— …никакой цели в жизни на нашей планете — только нескончаемая череда порождений и умираний, слишком чудовищная, чтобы зваться Целью — просто фантасмагория плоти — переходящей в траву — люди словно овощи, в конце зимы опять под землю — почва, воздух, их сцепление — как западный ветер Шелли — а листьями, быть может, мы — вы же знаете, вы же понимаете меня, Боденленд, «как перед чародеем привиденья, то бурей желтизны и красноты, то пестрым вихрем всех оттенков гнили…». Вы никогда не задумывались, что гнилью, быть может, была жизнь, случайное самоосознание в лоне вечной химии, вершащее свой особый путь в жилах земли и воздуха? И вы не можете — не должны убивать меня, ибо цель должна быть найдена, если нужно — изобретена, человеческая цель, гуманная, ставящая нас во главе, побеждающая безличную самость великого мирового круговорота, Боденленд. Вы понимаете, Боденленд? Вы — вы интеллектуал, как и я, я знаю это — я могу сказать — здесь не место личным отношениям, пожалуйста — мы должны быть выше старых соображений, быть безжалостными, безжалостными под стать управляющим нами природным процессам. Само собой разумеется.

Взгляните…

Мы тем временем добрались до гостиной, преображенной недавним кризисом наподобие тварей на полотнах Фюзли. Я все еще держал его на прицеле.

Продолжая бормотать все это, он заковылял к письменному столу, выдвинул ящик, нагнулся, взял в нем что-то и…

Я выстрелил почти в упор. Он поднял на меня глаза. Лицо Виктора жутко преобразилось — не могу объяснить как — оно уже не выглядело как его лицо.