Изменить стиль страницы

Отголоски заводских сирен проникнут и в науку, где аукнутся чудовищной заводной вселенной Лапласа и его последователей. Подобный взгляд на вещи более столетия будет властвовать над представлениями людей о пространстве и времени. Даже когда ядерная физика принесет с собой вроде бы менее ограничительные идеи, окажутся они не революцией против механистического восприятия мира, а лишь его усовершенствованием. В эту-то смирительную рубашку мысли и было засунуто Время, что вышло на сцену в моем 2020 году, когда любого, кто попытался бы рассматривать Время не как нечто абсолютно точно отмеряемое хронометром, остерегались бы как эксцентрика.

И однако… в грубом чувственном мире, над которым наука так никогда и не обрела полной власти, Время всегда считалось чем-то уклончивым. В просторечии о Времени говорится как о среде, в которой, вопреки мнению научной догмы, каждый наделен определенной свободой движения. «Вы живете прошлым», «Он опережает свое время», «Надо оттянуть время», «Мы на годы оторвались от конкурентов».

Поэты всегда были на стороне людей. Для них, как и для некоторых пренебрегаемых романистов, Время постоянно оставалось чем-то своенравным, расползающимся по жизни, как прихотливая путаница плюща по стенам старого особняка. Или как судьба Мэри Шелли, чье имя прославляют и лелеют немногие, но чья разносторонняя репутация при всех переменах оставалась неоспоримой.

Она подошла к Шелли, и протянула ему книгу, упомянув, что с маленьким Уильямом — Уилмышкой, как она его назвала, — осталась посидеть — и написать письма домой — Клер Клермонт. Шелли начал было расспрашивать ее о Тассовом «La Geru-salemme Liberata»[5], но Байрон подозвал ее к себе.

— Можете поцеловать меня, дорогая Мэри, — у вас ведь скоро день рождения.

Она поцеловала его, но как-то по обязанности. Он легонько шлепнул ее и обратился ко мне:

— Полюбуйтесь, сколь благородно воплощены здесь наследственные достоинства. Эта юная леди, мистер Боденленд, — плод союза двух великих умов нашего времени, философа Уильяма Годвина и Мэри Уолстонкрафт, одного из величайших женских философских умов, — под стать моему другу мадам де

Сталь, которая, как вам, вероятно, известно, живет на противоположном берегу озера. Так что к огромной всеобщей выгоде здесь соединились друг с другом красота и мудрость!

— Не позволяйте лорду Байрону настраивать вас против меня, сэр, — сказала, улыбаясь, Мэри.

Она оказалась миниатюрна, мила и чуть напоминала птицу; у нее были блестящие глаза и крохотный, задумчиво сложенный ротик. Как и Шелли, стоило ей засмеяться, и она становилась неотразима, ибо освещалось все ее лицо — и она одаривала вас своей радостью. Но она была намного спокойнее Шелли и в целом очень молчалива, причем в молчании ее присутствовало что-то скорбное.

Мне было понятно, почему Шелли ее любит, — а Байрон поддразнивает.

Но одно в ней поразило меня в первый же миг. Она оказалась поразительно юной. Позже я навел справки и узнал, что ей едва исполнилось восемнадцать. В мозгу у меня сверкнула мысль — она не сможет мне помочь! Должно быть, только спустя годы возьмется она писать свой шедевр.

— Мистер Боденленд расскажет тебе историю о маленьких детях и могилах, — обратился к ней Шелли. — От нее у тебя мурашки пойдут по коже.

— Я не буду рассказывать ее заново — даже ради такой достойной цели, — сказал я. — Остальным станет от этого еще скучнее, чем в первый раз.

— Если вы здесь задержитесь, сэр, вам придется рассказать ее мне наедине, — сказала Мэри, — ибо я как раз собираюсь открыть лавочку как знаток замогильных историй.

— Мистер Боденленд — знаток швейцарской погоды, — вмешался Байрон. — Он считает, что нынешнее кровотечение облакам причинила канонада при Ватерлоо!

Я даже не успел оспорить столь превратное толкование своих слов, как заговорила Мэри:

— О нет, все совсем не так — это совершенно ненаучное замечание, если мне позволено будет заметить, сэр! Повсеместно установившаяся в этом году в северном полушарии плохая погода всецело обусловлена необычайной прошлогодней вспышкой вулканической активности в полушарии южном! Не правда ли, интересно? Это доказывает, что ветры, распределяясь по всему земному шару, обеспечивают планету единой системой обращения — наподобие…

— Мэри, моя система кровообращения приходит в полное расстройство, когда вы щеголяете позаимствованными у Перси идеями, — перебил ее Байрон.

— Пусть погода вмешивается во что угодно — кроме кларета и беседы! А теперь, Шелли, расскажите, что вы начитали, таясь сегодня средь лесов?

Шелли прижал к груди все десять своих длинных пальцев, а затем вскинул их к потолку.

— Не в лесах я был, не на Земле. Я бежал сей планеты. С Лукианом из Самосаты мы странствовали по Луне!

Они пустились в обсуждение преимуществ лунной жизни; Мэри, смиренно слушая их разговор, продолжала стоять рядом со мной. Потом она негромко, чтобы не потревожить собеседников, обратилась ко мне:

— Сегодня на ужин у нас будет барашек — точнее, у лорда Байрона и

Полидори, поскольку мы с Перси избегаем мяса. Если хотите, присоединяйтесь к нам. Я как раз собираюсь проверить, не забыл ли повар об овощах.

И с этим она направилась на кухню.

Произнесенное ею имя Полидори напомнило мне, что щуплый итальянец-доктор пришел сюда вместе с Мэри. Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Даже я забыл отметить его появление. Он налил себе вина и подошел с ним поближе к огню. Затем, по-видимому чем-то раздосадованный, побрел наверх в свою комнату.

Теперь он вдруг появился вновь, облаченный единственно в пару нанковых брюк; он ринулся по лестнице вниз, целясь из пистолета мне в голову.

— Эй, эй! Средь нас чужак! Постойте, signore, как вы пробрались на виллу Диодати? Отвечай же, человек ли, демон, а не то стреляю!

Я вскочил в испуге и гневе. Вскочил на ноги и Шелли, с воплем опрокинув при этом свой стул, так что на шум бегом вернулась Мэри.

Не подействовало все это только на Байрона.

— Полли, прекратите вести себя как сумасшедший тори в Кале! Вы здесь чужак, демон Диодати. Так что будьте любезны убраться восвояси и быстрехонько там застрелиться, по возможности так сложив свои кости, чтобы они нам потом не досаждали!

— Это ведь шутка, Альбе, разве не так? Это просто мой латинский темперамент — ну вроде как ваши албанские песни, а?

Маленький доктор переводил взгляд с одного из нас на другого, с волнением пытаясь найти в ком-нибудь поддержку.

— Как вы отлично знаете, Полли, будучи британцами, мы оба, и лорд Байрон, и я, начисто лишены чувства юмора, — сказал Шелли. — Перестаньте же наконец! Вы что, забыли, в каком состоянии у меня нервы?

— Я так сожалею…

— Сгинь! — гаркнул Байрон. И, пока человечек карабкался наверх, добавил:

— Ей-ей, он же полный дурак! Мэри откликнулась:

— Даже дурак не переносит, когда его заставляют по-дурацки выглядеть!

Дождь вдруг ненадолго иссяк, и мы вышли наружу полюбоваться закатом, о котором оба поэта отпускали зловещие замечания. Пришла Клер Клермонт, она то и дело хихикала и, в отличие от своей сводной сестры, при первой же возможности ластилась к Байрону. На мой взгляд, это была довольно-таки надоедливая девушка, и Байрон, как мне показалось, думал так же; с ней, однако, он был заметно терпеливее, чем с Полидори.

Ничто не могло доставить мне большего удовольствия, чем возможность поужинать с ними. Их интересовали мои мнения, а не мои обстоятельства, так что мне не было нужды придумывать какие-то басни о своем прошлом. Спустился к ужину и Полидори, не говоря ни слова, он уселся по соседству со мной. Мы с ним с аппетитом поглощали пищу, как вдруг Байрон бросил свою вилку и вскричал:

— И вновь увы изысканному обществу! По крайней мере там знают, что делать с мясом. Это же просто пародия на барашка!

— А, — сказал Шелли, отрывая взгляд от своей моркови, — ик-ненок!

вернуться

5

«Освобожденный Иерусалим»