Люди, потерявшие вождя.

Обо всем этом он рассуждал сам с собой, идя от маленькой станции к деревне Анни, и все его попытки разобраться в этих неразрешимых противоречиях не приводили ни к чему. Он не видел никакой общественной жизни, которой он мог бы отдать себя, следовательно, он должен вернуться к тому же, с чего начал, постараться устроить как-то свою личную жизнь. Но представлять себе общество в виде римской арены, полной разъяренных хищников, и себя самого в качестве одной из убегающих жертв было отнюдь не утешительно. Он так обрадовался, когда подошел к деревне, что сразу выкинул из головы и эти и тысячи других бесплодно терзавших его мыслей.

Деревня разочаровала Тони. Многие годы хранил он воспоминание о ее пышном, цветущем изобилии, белой пустынной дороге, окаймленной по бокам широкими полосами дерна, до сих пор сохранившими название «обочин», о мирном спокойствии старых домиков. Но на фруктовых деревьях не было ни листьев, ни цветов, дорогу покрыли гудроном, полосы дерна были изрыты колесами грузовиков, а домики казались такими будничными — некоторые из них были перестроены, а два самых дряхлых уступили место большому магазину с зеркальной витриной.

Даже лавка Анни стала как будто меньше и невзрачнее, и у Тони сжалось сердце, когда он увидел, что на вывеске теперь значилось «А. Хогбин». Значит, Анни овдовела! Ставни были закрыты, и дом казался покинутым. Тони вдруг спохватился, что нарушает воскресный послеобеденный отдых людей.

Напрасно он не предупредил Анни о своем приезде.

Удивительно, как легко забываются чужие привычки! На его стук у черного входа никто не ответил; он постучал еще раз, погромче. Отворилось окно, и из него выглянула старуха, которую он не узнал.

— Чего вы там стучите? — крикнула она сердито.

— Я хотел бы повидать миссис Хогбин, — сказал Тони, глядя наверх.

— Я миссис Хогбин. Что вам надо?

— Я имел в виду миссис Анни Хогбин. Будьте добры передать ей, что ее хочет видеть Энтони.

Голова исчезла, послышались приглушенные голоса, что-то похожее на перебранку, потом шарканье ног, стук отодвигаемых засовов, и все та же старуха отворила дверь.

— Войдите, пожалуйста, сэр. Ну как же, я помню вас на свадьбе у Анни, вы были еще вот таким мальцом. Господи, господи, как время-то бежит. Вот уж я это всегда говорю. Да вы присядьте здесь, сэр.

Анни сейчас выйдет. Ах, господи, я забыла поставить чайник.

Она зашлепала по коридору. Тони догадался, что это свекровь Анни. Комната, в которой ему предложили «присесть», была гостиной. Он только успел заметить покрытое кружевной дорожкой пианино, уставленное фотографиями в рамках, солдатские медали и знаки отличия под стеклом, две прекрасные старинные чельсийские статуэтки на камине между двумя безобразными стеклянными вазами — имитацией хрусталя, когда дверь отворилась и вошла Анни, низенькая и толстенькая.

— Здравствуйте, Анни! — воскликнул он, целуя ее в щеку. — Как вы поживаете, ведь мы столько лет с вами не видались?

Она окинула Энтони взглядом, и у нее вырвалась неизменная фраза:

— Господи, мастер Тони, как вы выросли! Да как изменились!

— Не так уж сильно, надеюсь, чтобы вы не могли меня узнать, — сказал он шутливо.

— Ах нет, сэр. Как же это может быть, чтобы я не узнала младенца, которого помогала растить.

Но вы стали такой взрослый и вид у вас какой-то серьезный, прямо сердце переворачивается на вас глядя.

Они сели и стали вспоминать детство Тони, стараясь снова связать порвавшиеся узы, но Тони почти сразу понял, что он потерял и Анни, — и на этот раз безвозвратно. Так же как ее некогда стройная фигура стала бесформенной и рыхлой, так и ее здоровое простодушие рабочей девушки выродилось в какую-то — мещанскую мягкотелость. Когда волнение, вызванное встречей, немножко улеглось, она стала упорно называть его мистер Кларендон, пока он не настоял на том, что для нее он навсегда должен остаться прежним Тони. Он заметил, что она носила длинную золотую цепочку, тяжелый золотой браслет и несколько колец. И подумал, отметив это как какой-то житейский курьез, что у Анни теперь, вероятно, материальные условия лучше, чем у него. Когда разговор коснулся матери Тони, Анни сказала:

— До нас дошло это печальное известие, мастер Тони, уж мы так огорчались за вас и за бедного мистера Кларендона. Какой ужасный случай!

— Да, это был тяжёлый удар. Отец до сих пор так и не оправился от него вполне. Он очень постарел и сильно сдал. Ну, а что слышно о вашем муже?

Как он поживает?

— Ах, мастер Тони! — И Анни залилась слезами. — Это его медали вон там в рамке. Он вбил себе в голову попасть на войну, хотя мог быть освобожден от призыва как хозяин торгового заведения. Убили его где-то на Ипре.

— А Билл, ваш брат? — спросил Тони, чувствуя, что ничего не может сказать ей в утешение.

— Вот ему посчастливилось на войне, — сказала Анни, сразу оживляясь. — Он так умело обращался с лошадьми, что его произвели в сержанты, а теперь он где-то около Ньюбери, главным конюхом в господской усадьбе. Он женился, и у него двое ребят.

— А как вы теперь справляетесь с делами после смерти мужа?

— Да что говорить, тяжелые, нынче времена со всеми этими пайками. Но у меня два — хороших помощника: одного мне прислали сюда, чтобы он помогал в деле, а другой, как теперь называют, демобилизованный. Они были приятелями бедного Чарли и обещали работать у меня, пока младший Чарли не подрастет.

— У вас сын? А я и не знал!

— Да, ему на троицу минет одиннадцать лет, — у меня есть еще и дочка, ей восемь. Если бы вы только знали, сколько труда мне стоило вырастить этих двоих. Что вы по сравнению с ними! И круп, и коклюш, и корь, и ветряная оспа, и чего только не было. Одни только заботы, заботы без конца. И с мальчишкой хлопот полон рот без отца-то. Сколько я с ним ночей не спала, лежишь и все думаешь, что-то с ними будет! И что только на свете делается, подумать страшно!

— Да, это верно! — вставил Тони. — Но у вас хоть есть утешение, Анни, — ваши дети и хоть какая-то возможность обеспечить их.

— Вот то же и я всегда говорю! — восторженно подхватила Анни, как будто это банальное замечание было образцом необычайной мудрости. — После того как бог прибрал моего Чарли, — а он был мне хорошим мужем, мастер Тони, никогда я от него худого слова не слышала, и уж как он всегда старался, чтобы у меня все было самое лучшее, что только можно достать, — так вот после того как его убили, я чуть не целый год каждую ночь плакала, плакала, пока не засну. Так мне все это казалось жестоко; ведь он такой кроткий был, никогда никому зла не желал, а тут еще и отец помер, ну, тут я уж было совсем пропала; а когда еще и дети заболели корью, я стала молить бога, чтобы он нас всех прибрал, но корь-то оказалась скрытым благословением.

— Как так? — спросил Тони.

— Ее бог послал! — сказала Анни очень серьезно. — Я день и ночь сидела у постели больных детей, и только надеялась, что мы умрем все вместе, а гляжу, они стали поправляться, и тут меня вдруг точно осенило, что господь пощадил нас и грешно мне так убиваться о Чарли, когда нужно заботиться о детях.

— Это вы правильно рассудили, — сказал Тони, хотя он прекрасно понимал, что утрата Анни невозместима.

Он чувствовал, что готов простить ей все за преданность памяти Чарли, но в то же время он задыхался от негодования против этой проклятой алчности, в угоду которой разбивалась жизнь этих порядочных, простых людей.

— А вы были в армии, мастер Тони?

— Да, был.

— А под Ипром когда-нибудь были?

— Был.

— Не случилось вам видеть могилу моего Чарли?

Виденье этой опустошенной равнины такой, какой он видел ее в последний раз, встало у Тони перед глазами. Запомнить чью-нибудь могилу! Да разве хоть одна пядь земли не была там чьей-нибудь могилой?

— Боюсь, что нет, Анни, — ответил он мягко. — Там много народу похоронено.

— Конечно, он был простым рядовым, — грустно сказала Анни, — вот они и не могут мне сказать, где его похоронили.