В течение нескольких дней Энтони жил в состоянии безмятежного счастья. Он словно достиг апогея своих способностей, поднялся на вершину своего собственного островка и тут открыл, что может чудесным образом ходить прямо по воздуху и обретаться в солнечной лазури. Его чувства никогда не были так обострены, а все восприятия отличались такой непосредственной живостью, что они не только открывали ему целый мир новых ощущений, но и какой-то иной, более глубокий смысл жизни. В вине и хлебе он чувствовал вкус солнца и дождя, твердое зерно пшеницы, и крепкую мякоть винограда, и благоуханный сок земли. Ароматы, доносившиеся из садов и из открытой солнечной шири за ними, воскрешали в его сознании, минуту за минутой, всю его жизнь, связывая ощущения этого мига с ощущениями на террасе Вайн-Хауза; но каждое из них было таким четким, что запах цветов лимонных деревьев или молодого вереска всегда означал Эа. Он просыпался рано, и нежная розово-алая заря, ясная, словно прозрачная вода, чуть тронутая яркой краской, пение птиц, резкие контуры гор и деревьев, безупречные, как штрихи на японской гравюре, — все было подобно возникновению мира. Жители средиземноморских островов выразили это ощущение в легенде о заре, которая дарит бессмертие тому, кто ей поклоняется. «Розово-перстая» — это кажется тропом [55], пока не увидишь зарю.

Живя этой самозабвенной жизнью, Тони не задумывался над своими чувствами. Только уже много позже, вспоминая эти дни, он удивлялся, что все это время даже не стремился к большей близости с Катариной. Но инстинкт вел его правильно — чтобы насладиться восходом солнца, надо полюбоваться зарей.

Приблизительно через неделю после приезда Энтони они шли вдвоем по тропинке, которую он открыл в первый день. Послеполуденное солнце казалось слишком жгучим для северян, хотя была только середина апреля. Никто не работал в садах, когда они проходили мимо, и весь остров словно погрузился в полуденную спячку. Для кузнечиков и цикад было еще рано, и тишину нарушали только звуки шагов Энтони и Кэти, их голоса, едва слышный шорох ящерицы, быстрый щебет какой-то маленькой птички, поддразнивавшей их с колючей ветки индийской смоковницы, и долгий прерывистый свист ускользающего ужа.

— Вы очень терпеливы со мной, Кэти, — говорил Тони. — Я знаю, что должен казаться немножко косноязычным. Но невозможно выражать свои чувства и ощущения прямо. Ищешь какие-то подходящие выражения, а я не особенно силен в метафорах.

— Для меня это еще трудней, потому что английский не родной мой язык. А вам не кажется, что можно научиться выражать все это так же, как научиться языку?

— Не знаю. Может быть. Да, возможно. Но сейчас я чувствую, что только тот, кто сам все пережил и перечувствовал, может понять, что я хочу сказать.

— Но я ведь этого не переживала. Да и как я могла? Я никогда не видела того дома в Англии, который дал вам так много.

— Нет, но ведь в Шварцвальде, когда вы оставались наедине, у вас тоже бывало обостренное ощущение жизни. Может быть, это нечто совсем другое, чем то, что когда-либо ощущал я, нечто гораздо более значительное, но я представляю себе это через свои равноценные ощущения. Но если бы один из нас не переживал ничего подобного, то другой говорил бы впустую. У меня никогда не было никого, перед кем бы я мог так раскрыть себя, не опасаясь, что встречу изумленный взгляд или усмешку.

— Никто не может по-настоящему знать другого человека, — сказала Кэти. — Можно только угадывать, если любишь.

— Каждый из нас живет как бы в своего рода тюрьме, — продолжал Тони, — но мы иногда можем выйти из нее. Когда мы говорим, что забываемся в экстазе, это только означает минутное разрушение тюрьмы. Со мной такое случалось, когда я сидел где-нибудь в лесу или смотрел на что-нибудь прекрасное и еще когда вы целовали меня. Летающая рыба, должно быть, испытывает то же самое, когда она выскакивает из воды на несколько секунд на солнце.

— Да, но стоит вам только коснуться моей руки, и я сразу забываю все свои мечты в Шварцвальде. Как я раскаиваюсь в этой глупой любовной истории!

— Нет, нет. Не раскаивайтесь в своих переживаниях. Тогда это не было глупо. Может быть, спустя много лет вы будете равнодушны ко мне, но не говорите, что мы были глупы.

Они дошли до самого отдаленного конца-острова, где уже не было ни пашен, ни садов, а тропинку было еле видно. Справа от них берег круто спускался к морю и виднелось что-то вроде расщелины среди неприступных утесов.

— Давайте попробуем спуститься к морю, — сказал Тони, указывая на расщелину.

— Давайте! Это будет целое открытие. Я думаю, здесь никто никогда не бывал. Мне говорили, что на этом конце острова нет спуска к морю.

Когда они, цепляясь за камни, стали спускаться, Тони сказал:

— А знаете, как бывает, когда какое-нибудь случайное слово или неожиданная ассоциация переносят вас вдруг в другую эпоху. Когда я был в Риме, то пошел как-то на какую-то специальную мессу в боковой придел собора святого Петра. При выносе даров мы все опустились на колени, а так как я был в самом конце ряда, то очутился рядом с креслом каноника. Как раз в ту минуту, когда зазвонили колокольчики, возвещая божественное присутствие, каноник, показывая пальцем на резьбу своего кресла другому канонику, сказал по-итальянски: «Какая гадость!». И я вдруг ясно представил себе время Ренессанса: Борджиа прикладывается к распятию и целует вделанный в него драгоценный камень с изображением нагой Афродиты.

— Великолепно! — засмеялась Катарина. — Но если бы это был настоящий современный итальянец, он бы заинтересовался тем, сколько это стоит. Осторожней, не поскользнитесь на этих камнях.

Они немного запыхались и от жары и усилий, когда добрались, наконец, до подножия утеса и очутились между двумя отвесными стенами скал на берегу крошечной бухты, скрытой сверху косматыми ветвями сосен. Белая вода, пенясь, мягко набегала на гальку, потом чуть подальше, над песчаным дном, сразу становилась бутылочно-зеленой, а еще подальше, над водорослями, покрывавшими подножие скал, отливала цветом павлиньего пера. Бухта была ярда четыре в ширину и около двадцати в длину.

— Здесь, должно быть, купаются нимфы, — воскликнул Тони. — Жаль, что мы не можем с вами искупаться.

— А почему бы нет?

— Но мы ведь не взяли с собой купальных костюмов.

— Разве это уж так важно? — улыбаясь, спросила Кэти.

И Тони вдруг охватило странное чувство — будто он уже когда-то стоял здесь раньше, смотрел на это море и собирался купаться с девушкой. И как тогда с Эвелин, к этому чувству примешивалось другое, — словно им управляла какая-то посторонняя сила.

— Да нет, конечно, — сказал он. — Глупо, что я так подумал. Нас здесь никто не увидит?

— Разве только проплывет мимо какая-нибудь лодка, но мы можем стоять по горло в воде, пока она не пройдет.

Через секунду они уже стояли раздетые и, улыбаясь, смотрели друг на друга. Тони было странно, что он не чувствовал никакого смущения, наоборот, ему было приятно сознавать, что он хорошо сложен, тело его не портят мускулы и вообще не имеет изъянов.

Кэти, откровенно любуясь им, сказала:

— Вы мне больше нравитесь обнаженным. Вы красивый мужчина.

— А вы прелестная девушка.

Она и в самом деле была прелестна и отнюдь не из тех женщин, которым необходим полумрак; яркий солнечный свет был оправой для ее красоты. Как ни странно, обнаженная она выглядела более сильной и крепкой, — в платье Кэти казалась почти хрупкой.