А.А. Потебня

Из записок по теории словесности. Харьков, 1905

На относительно первобытной ступени связи музыки и поэзии, напр. в русской народной песне, можно усмотреть, как музыкальный период и его части соответствуют синтаксическому; но тут же усматривается разница в средствах и целях поэзии и музыки [14–15].

По количеству частей музыкального периода можно судить о количестве синтаксических частей размера; но угадать, каковы именно будут эти последние, невозможно, ибо, напр., та же музыкальная фраза соответствует в одном случае определению и определяемому (червоная калинонька), в другом обстоятельству и подлежащему + сказуемое (там дiвчина журилася).

Невозможно точное соответствие напева и лексических значений слов песни [15].

Искусство сводит разнообразие явлений к относительно немногим символическим формам… [62].

Элементарная поэтичность языка, т. е. образность отдельных слов и постоянных сочетаний, как бы ни была она заметна, ничтожна сравнительно с способностью языков создавать образы из сочетания слов, все равно, образных или безобразных [104].

…Форма не есть нечто вполне отделимое от содержания, а относится к нему органично, как форма кристалла, растения, животного к образовавшим её процессам [108].

Мы видим у себя вытеснение народных песен высокого художественного и нравственного достоинства произведениями лакейской, солдатской и острожной музы. Мы должны предположить вместе с этим в той среде, где это происходит, понижение эстетического чутья. Но мы не видим, чтобы это было условлено свойствами самой народной поэзии и самой литературы [110].

Языки создаются тысячелетиями, и если бы, напр. в языке русского народа, письменность коего лет 900 была лишена поэзии, не было поэтических элементов, то откуда взялось бы их сосредоточение в Пушкине, Гоголе и последующих романистах? Откуда быть грозе, если в воздухе нет электричества? [116]

Положение, что цивилизация и народная поэзия противоположны и несовместимы, – ошибочно [122].

Да, это так: народ не может воспевать Венского конгресса или административных и судебных преобразований такого-то царствования; но неужели любовь или печаль и радость стали по нынешним цивилизованным временам так сложны, что воспевающая их народная поэзия стала вообще невозможной? [126]

В известных произведениях народной, т. е. устной и безличной поэзии, мы должны быть готовы встретить подготовку литературных явлений; наоборот, первоначальные продукты литературы должны во многом напомнить настроение мысли, свойственное народной поэзии [1 39].

Отсюда видно нередко неизбежное и непоправимое зло того способа закрепления народно-поэтических произведений письменностью и издания в свет, при коем нам даётся лишь несколько точек движения, недостаточных для определения промежуточного пути. Для истории и теории народной поэзии необходимо возможно большее число вариантов, выхваченных из течения в возможной конкретности и точности [144].

Язык, вероятно, навсегда останется первообразом и подобием такого гуртового характера народно-поэтического творчества [144].

Лишь прозрачность языка даёт содержанию возможность действовать легко, сильно, художественно [146].

И так, и при господстве письменности нормальный рост языка есть незаметное изменение, подобно изменению образов в народной поэзии [146].

В народной поэзии, несмотря на неизвестное множество промежуточных форм, мы большею частью не можем установить разницы между вариантами и новой песней [147].

В народной поэзии, при самом первом появлении произведения в устах одного лица это произведение носит столь слабую печать индивидуальности в выборе содержания, выражений, размера, музыкального мотива, что бессознательно усвояется окружающими и бессознательно же, хотя непременно, варьируется ими в известных пределах [159].

Важность грамматической формы состоит в её функции, которая, конечно, должна иметь место прикрепления [165].

Об эпитетах

Всякое определительное, уменьшая объём и увеличивая содержание понятия, приближает это понятие к конкретности… [211].

Epitheton ornans производит не устранение из мысли видов, не заключающих в себе признака, им обозначенного, а замещение определенным образом одного из многих неопределенных. Поэтому epitheton ornans может означать признак общий всему роду, с точки зрения прозаической ясности, изменений… [211].

Если epitheton ornans означает признак видовой (resp. свойственный предмету не постоянно, а временно), то он не только не запрещает, а напротив побуждает под видом разуметь род, под временным постоянное: «а всядем братие на свои бръзыя комони, да позрим синего Дону» (Дон не всегда представляется синим). Таким образом, epitheton ornans есть троп, синекдоха (от частного к общему, от одного признака к предмету) [212].

Точка зрения синтаксическая, с которой под эпитетом разумеют только прилагательное определительное, удерживаемая в пиитике и риторике, вносит в эти учения чуждую им категорию [215].

С точки зрения пиитической к эпитетам следует отнести всякие парные сочетания слов, изображающие вещи, качества, действия их признаком… [215].

Славянские песни <…> употребляют сравнительные союзы в кратких сравнениях (усочек, як колосочек; брiвоньки тонкi, як шнурочок и т. п.); но общая грамматическая форма развитых сравнений в этих песнях есть <…> бессоюзие. Развитость сравнительных союзов в славянских языках показывает, что бессоюзие в рассматриваемом случае не есть необходимость, вынуждаемая скудостью мысли, как было некогда до образования чисто-формальных союзов во всех арийских языках, а сознательный поэтический приём. Смысл, эффект этого приёма тот, что образ в употреблении представляется не воспоминанием, а наличным впечатлением. Кроме этого, впечатление наличности и конкретности образа может установиться и другими средствами, напр. олицетворением, обращением к нему, как к лицу [277].

Лирика говорит о будущем и о прошедшем (предмете, объективном) лишь настолько, насколько оно волнует, тревожит, радует, привлекает или отталкивает. Из этого вытекают свойства лирического изображения: краткость, недосказанность, сжатость, так называемый лирический беспорядок [531].

Всякое понимание слова есть в известном смысле новое его сознание, и всякое слово, как действительный акт мысли, есть точный указатель степени развития мысли… Пусть те, впрочем умные люди, которые полагают, что наш язык недалеко ушёл от языка дикарей, и что, говоря им, мы как бы продолжаем рубить каменными топорами и с трудом добывать огонь трением <…>, будут хоть последовательны и признают, что и вообще мы недалеко ушли от дикарей. Если же последнее несправедливо, то и первое – лишь следствие недоразумения, принимающего прозрачную глубь языка, которая открывается исследователю, за близость дна [599].

А.А. Потебня

Из записок по русской грамматике. Т. 3. М.: Просвещение: 1968

Дело изменяется, как скоро изображаемые утопичными действия мысли поставить на почву языка.