— Ничего не видно.

— Вот я и говорю, а ветер сейчас зюйд-зюйд-ост. Там, где мы только что прошли, между вон тем островом и материком, множество заливов; так что, пока мы ищем их в океане, хитрые мошенники, наверно, сидят себе в которой-нибудь из пятидесяти удобных бухт между мысом и тем местом, где он от нас улизнул. Как знать, может, ночью он снова повернул на запад и сейчас посмеивается над одураченным крейсером.

— Увы, Трисель, к сожалению, вы правы: если контрабандист пожелает уклониться от встречи с нами, ему не придется долго искать способа.

— Парус! — крикнул впередсмотрящий с грот-брам-стеньги.

— Где?

— На наветренном траверзе, сэр. Вон там, видите, где облачко над водой!

— Вы не различаете, какая у него оснастка?

— А ведь парень прав, ей-богу! — вмешался штурман. — Из-за облачка его не было видно, но теперь нет сомнений — это корабль с полным корабельным вооружением^[197]; он под всеми парусами держит курс на запад.

Ладлоу долго, пристально смотрел в подзорную трубу, и лицо у него было серьезное.

— У нас слишком мало людей, чтобы вступать в бой с чужеземцем, — сказал он, возвращая подзорную трубу Триселю. — Видите, он идет под одними марселями — при таком ветре ни один купец этим бы не удовлетворился!

Штурман промолчал, но рассматривал судно даже дольше и пристальнее, чем капитан. Покончив с этим, он осторожно покосился на немногочисленных матросов, которые с любопытством разглядывали судно, теперь уже явственно видное благодаря тому, что ветер отнес облако в сторону, и сказал вполголоса:

— Это француз, утонуть мне на месте! Взгляните, какие у него короткие реи и как стоят паруса. Да, да, это французский крейсер. Какой же купец, если он хочет заработать, вздумает убавлять паруса, когда до порта целые сутки хода!

— Вы совершенно правы. Эх, вот если бы вся наша команда была на борту! А так мы слишком слабы, чтобы вступать в бой с судном, равным по силам нашему крейсеру. Сколько нас?

— И семидесяти человек не наберется — маловато для двадцати четырех пушек и такого множества снастей.

— И все же нельзя допустить, чтобы французы напали на порт. Все знают, что мы здесь…

— Нас заметили! — прервал его штурман. — Француз сделал поворот фордевинд и ставит брамселя.

Оставалось либо позорно бежать, либо готовиться к схватке — иного выбора не было. Спастись бегством не составило бы труда — через какой-нибудь час крейсер был бы уже за мысом, но долг повелевал подданным английской королевы принять бой. Поэтому Ладлоу скомандовал:

— Свистать всех наверх, боевая тревога!

Когда моряки слышат эту команду, их мужественные души переполняет радость. Ведь отвага и победа — родные сестры, а моряки Великобритании и ее колоний, издавна подружившись с победой, были самонадеянны до безрассудства. Поредевшая команда «Кокетки» восприняла боевую тревогу, как не раз воспринимала раньше, когда на борту было достаточно людей и к пушкам становилась вся орудийная прислуга; правда, кое-кто из старых, видавших виды моряков, в которых самонадеянность со временем ослабла, покачал головой, словно сомневаясь в исходе предстоящей схватки.

Возможно, и сам Ладлоу втайне испытывал колебания, когда убедился, с каким противником предстоит иметь дело крейсеру, но он не выказал ни малейшей робости с той самой секунды, как принял решение вступить в бой. Все команды он отдавал спокойно и быстро, что особенно важно для капитана военного корабля. Реи были подвешены на цепях, лисель-спирты убраны, верхние паруса взяты на гитовы, — одним словом, крейсер с обычной быстротой и четкостью готовился к бою. Наконец барабанщики пробили сигнал «по местам стоять», все заняли свои места, и молодой капитан получил возможность осмотреть крейсер и проверить его боевую готовность.

Позвав штурмана, он поднялся с ним на ют, где никто не мог их подслушать, — там можно было обсудить положение и в то же время лучше видеть маневры противника.

Как уже заметил Трисель, француз сделал крутой поворот фордевинд и взял курс на север. Теперь он шел полным ветром, подняв все паруса и быстро приближаясь к крейсеру. Пока на борту «Кокетки» шли приготовления, над водой уже показался его корпус, и едва Ладлоу со штурманом успели рассмотреть его с юта, как белая полоса на борту, усеянная черными точками орудийных портов — отличительный признак военного корабля, — стала видна невооруженным глазом. Поскольку крейсер королевы Анны также шел навстречу врагу, через какие-нибудь полчаса они настолько сблизились, что теперь каждый точно знал, с каким противником ему предстоит иметь дело. Французский крейсер встал круче к ветру, готовясь начать бой.

— У этого француза смелое сердце и мощные пушки, — заметил штурман, когда стали видны бортовые ору-дня. — Я насчитал двадцать шесть штук! Но, видно, ему еще не давали по зубам, иначе он не был бы так безрассуден, имея дело с отважной «Кокеткой», крейсером королевы Анны! Право же, это прекрасное судно, капитан Ладлоу, и какое быстроходное да поворотливое! Но взгляните на его марселя. Как раз в его характере, сэр, все, как один, высокие, а стеньги низкие. Спору нет, корпус у него недурен, но ведь это не более как плотничья работа, а вот когда доходит до снастей, размещения груза или покроя парусов, разве в Лориане или Бресте понимают, что такое красота? В конце концов, нет ничего лучше доброго прочного английского марселя, не слишком узкого и не слишком широкого, хорошо обликованного^[198], с ревантами, нок-бензелями^[199] и булинь-шпрюйтами^[200], которые словно приросли к своему месту, и шкотами, улучшить которые но могли бы ни природа, ни человеческие руки. А вот американцы выдумывают всякие новшества в кораблестроении и меняют рангоут, как будто можно добиться проку, наплевав на мудрость и опыт наших предков! Всякий знает, что все мало-мальски стоящее они вывезли из Англии, а вот всякие глупости и новомодные выдумки — это уж результат их собственного тщеславия!

— Но тем не менее дело у них идет на лад, Трисель, — возразил капитан, который, хотя и был вполне предан королеве, все же вступился за свою родину. — Разве мало было случаев, когда наша «Кокетка», одна из лучших плимутских моделей, с трудом настигала у этих берегов какую-нибудь каботажную шхуну? Да к чему далеко ходить: вспомните бригантину, которая смеялась над нами, хотя мы шли более выгодным галсом и могли сами выбирать курс относительно ветра.

— Откуда нам знать, где эта бригантина строилась, капитан Ладлоу. Может, здесь, а может, и еще где. Для меня это судно «неизвестного происхождения», как старый адмирал Топ называл галиоты северных морей. Ну, а все эти американские новшества — что в них толку, скажите на милость, капитан Ладлоу? Во-первых, они не английские и не французские, а это все равно что вовсе чужеземные; во-вторых, они нарушают согласие и издавна сложившиеся отношения между плотниками и парусными мастерами, и пусть даже сейчас все вроде бы получается хорошо, но рано или поздно, поверьте моему слову, добром это не кончится. Где это слыхано, чтобы новички могли изобрести что-нибудь такое в конструкции судна, что ускользнуло от мудрых старых моряков… Глядите-ка, француз взял на гитовы брамсели и хочет так их оставить, а ведь это все равно что выбросить их в море… Так вот, я считаю, что от всех этих новшеств добра не жди.

— Это вы верно сказали, Трисель, — заметил капитан, чьи мысли были заняты совсем другим. — Я согласен, что надежней было бы ему спустить реи.

— Есть нечто мужественное и благородное в том, как военное судно, убирая паруса, готовится к схватке, сэр! Совсем как боксер снимает сюртук, собираясь вступить в честный бой. А этот француз опять забрал ветра и хочет сделать какой-то маневр, прежде чем начать дело.

Ладлоу не отрывал глаз от вражеского крейсера. Он видел, что близится время решительных действий, поэтому, бросив Триселю: «Так держать!» — он спустился с полуюта на шканцы. Секунду молодой капитан помедлил, взявшись за дверную ручку, потом, пересилив себя, открыл дверь.