Но белое пятнышко вновь мне повстречалось. Уже на опушке. Там стоят ёлочки-подростки, и вот на одной из них опять — шмыг, шмыг!

Белое на тёмно-зелёном-то далеко видать, в глаза бьёт. Невольно заметишь.

Хоть и не сразу, а я разглядел. Оказалось, что бельчонок. Но почему-то с белым хвостиком. Тут уж я заинтересовался. Таких белок вроде и не бывает. Чудно что-то…

Корзину — под куст, и пошёл к ёлочкам.

Не удирает бельчонок. Лишь за ствол схоронился. С одной стороны выглядывает из-за ёлки кончик белого хвоста, с другой — два ушка, нос и глазки, как мокрые черничины.

Глазки смотрят с любопытством. «Ты кто? Чего тебе надо?»

Боком, боком пошёл я вокруг ёлки, шею вытягиваю. Хочется увидеть всего бельчонка, целиком. Вымазан у него хвост, что ли? Или вправду белый?

Я делаю круг, и бельчонок вокруг ствола оборачивается. Там, с той стороны, перебирает лапками — и по-прежнему видны только хвостик и глазки.

Глазки поблёскивают, — наверно, нравится бельчонку такая игра.

Ах ты! Я — бегом. Через куст, через яму, а тут — столбик межевой, в землю вкопан. Зацепился ногой за него, да — кубарем.

Приподнялся, сел. Штанина разорвана, на ноге ссадина. И смешно, и зло берёт.

А из-за ёлки опять глазки поблёскивают, смеются: «Что, словил?»

Вдалеке что-то зашумело. Я сгоряча не разобрался, подумал, что это в голове у меня, оттого что стукнулся.

Но шум — сильнее, ближе. Перешёл в рокот, да басовитый такой, в ушах теснит.

Самолёт!

Низко плывёт над полем, и сюда — к лесу. Чуть макушки сосен не задел.

С грохотом пронёсся, резанул широкой тенью, даже показалось, — горячим ветром пахнул.

Мой бельчонок — скок на эту сторону, чуть не сорвался. Приник к стволу, вжался в него и головой, и тельцем, и хвостом. Меленько дрожит, — испугался, видно, до смерти.

Меня — как дернуло. Вот же он, — близко, хватай!

Палка в руках; я взмахнул — «вжжик!»

Уже когда вырвалась палка из руки, сообразил: зачем? Не надо!! Качнулся за ней вслед — удержать, отвести…

Но поздно.

Бельчонок лежит под ёлкой, на мху. По тельцу пробежала судорога, белый хвостик дёрнулся раз, другой — и сник.

Подскочил я, рука трясётся, сую её под бельчонка, а он откатывается, лёгонький. А сверху в горсть взять — страшно.

Потом поднял его на ладонь, в мордочку дую. Словно он от моего дыханья очнуться может. А у него уже рот приоткрылся и глаза заволоклись пеленой.

Положил я его обратно на землю, на руке белая полоса осталась. От хвоста.

Хвостик-то просто запачкан. Не то мелом, не то извёсткой. Неподалёку пионерлагерь строят; наверное, бельчонок там побывал. Храбрый ведь…

Я ушёл домой, даже забыв корзину с грибами. И после не стал её искать. Как представлю себе, что увижу и этот столбик межевой, и ёлку, и может, самого бельчонка, — так в горле комок.

Долго всё это не забывалось.

Да и теперь еще памятно.

Прежде ходил на охоту, никогда не задумывался — стрелять или не стрелять. Увижу, что кто-то бежит — ружьё само в плечо ткнётся, пальцы крючок давнут — трах!! А после уж разглядываю, что за добыча.

Теперь — не то.

Вскинешь ружьё, а рука и дрогнет: «Не Белый ли Хвостик?..»

И опомнишься.

Слышите?

Светлые капли вызванивают, струйки плещутся, волны струнами рокочут… Всё громче, всё радостней музыка!

Это я, Весна, еду нынче по лесу.

У меня упряжка из двенадцати самых быстрых ручьёв. Распустили они пенные гривы, мчатся с пригорков, пробивают дорогу в грязных снегах. Ничто их не остановит!

Летите, мои серебряные кони, — эгей, эгей!

Впереди лежит земля пустынная, заснувшая мёртвым сном. Кто её разбудит, кто к жизни вызовет?

Я, Весна, это сделаю.

У меня полные пригоршни живой воды. Я спрысну землю этой водою, и тотчас всё кругом станет оживать.

Пошевеливайся, лесной народ, будет вам спать! Сама я спешу-тороплюсь и другим на месте лежать не велю. Поспешайте, а то догонит буйный разлив, окружит, кой-кому поплавать придётся.

Я ждать не могу, мне большой путь предстоит. С южного края земли до северного, до самых студёных морей должна я промчаться на резвых своих конях.

А тут ещё Мороз упрямится, по ночам исподтишка на моих коней ледяную узду накидывает. Охота ему задержать меня, остановить, живую воду превратить в мёртвую.

Но я не уступлю ему.

Поутру разгорячит моих коней солнышко, рванутся они снова в путь — и порушат все ледяные преграды.

И опять светлые капли вызванивают, опять струйки плещутся, опять рокочут… Поёт живая вода, и земля просыпается к новой жизни!

— Кап-кап-кап! Кап-кап-кап! Кап-кап-кап!

— Отчего, Сосулища, ревёшь, отчего слезищи по бородище пускаешь?

— Как же не плакать-то? Все деревья, все травы, все цветы на крепкой земле растут. Одна я, неприкаянная, в пустой вышине повисла… На землю хочу!

— Кап!.. Кап!.. Кап!..

— Отчего, Сосуля, плачешь, отчего слезами бородёнку мочишь?

— Да как же не плакать-то? Все деревья, все травы, все цветы кверху растут, одна я, бедолага, книзу вытягиваюсь… Перевернуться хочу!

— Кап!.. Кап…

— Отчего, Сосулечка, слезу уронила и больше не плачешь? Небось теперь всем довольна?

— Кап…

— Вот тебе на: от Сосульки-то и след просох. Вся выплакалась!

— Карр! Здравствуй, сестрица!

— Карр! Бонжур, мадам.

— Ка-ак?!

— Бонжур, бонжур, мадам!

— Чтой-то, мать моя, ты плетёшь непонятное. Я тебе на чистом вороньем языке «здравствуй» говорю, а ты мне — «бур-бур»…

— Так и я «здравствуй» говорю. Только по-французски. Я, сестрица, зиму-то, как всегда, во Франции провела, там климат помягче… Теперь вот домой помаленечку пробираюсь, да никак ещё к родному языку не привыкну… Адьё, мадам… тьфу ты, — до свиданья, сестрица!

— Заяц, ты хвост потерял!

— Где?!

— Вон валяется.

— Эх, слепой ты, Крот! Это не хвост… Это зимней шубы клочок. Я уже зимнюю шубу-то износил, распускаю теперь на клочки да на прядочки!

— А у меня-то, у Брусники, что есть! Под снегом я и листочки зелёные до весны сберегла и даже — хи-хи! — ягодки…

— Подумаешь, ягодки! Сморщенные, кислые.

— Да ведь весной и такие редкость!

— Ничего не редкость. Вот у меня, у Клюквы, полно ягод под снегом сохранилось. И не твоим чета: крупны, сладки, нежны. Ещё лучше, чем осенью!

Взлетел с проталинки жаворонок, запел, зазвенел серебряным бубенчиком.

Чем выше поднимается, тем ясней слышна его песенка. Над полем поднялся — на всё поле слышна.

Выше леса поднялся — на все окрестные леса слышна.

Ещё выше поднялся — пропал в голубом небе, совсем не видать его.