Толстой никогда не изображал внутренний мир своих героев только ради него самого. В любом душевном движении, в любом эмоциональном или мыслительном процессе ему было важно выделить и акцентировать нравственный смысл, показать, где в мыслях и чувствах героя правда, а где ложь, внутренняя фальшь, неестественность. Любое психологическое изображение у Толстого поэтому насыщено авторской субъективностью, авторским пристрастно-оценочным отношением. Для того же, чтобы оценка убеждала читателя, необходимо было чрезвычайно подробное изображение всех нюансов внутреннего мира. Толстой всегда стремился к тому, чтобы психологическая картина не заключала в себе никаких неясностей, давала исчерпывающее представление о внутренней жизни героя и ее нравственном смысле.

Особенности проблемного подхода Толстого к человеку и его внутренней жизни обусловили принципы психологизма в его романах. Важнейшим из них стал принцип «диалектики души», т.е. постоянного изображения внутреннего мира героев в движении, в развитии. Этот принцип вполне проявился уже в ранних рассказах и повестях Толстого; Чернышевский, рецензируя эти произведения, так писал о главной особенности толстовского психологизма: «Внимание графа Толстого более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других; ему интересно наблюдать, как чувство, непосредственно возникающее из данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и силе сочетаний, представляемых воображением, переходит в другие чувства, снова возвращается к прежней исходной точке и опять и опять странствует, изменяясь по всей цепи воспоминаний; как мысль, рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается дальше и дальше, сливает грезы с действительными ощущениями, мечты о будущем с рефлексиею о настоящем».

В «Войне и мире» диалектика души применяется еще шире и в более многообразных формах, чем в тех рассказах, на которые обратил внимание Чернышевский. Особенно последовательно выдерживается этот принцип в те ключевые моменты в нравственном развитии героев, когда они – каждый на свой лад – спрашивают себя о главном: «Что дурно? Что хорошо? От чего зло и как надо жить, чтобы его не было?». В этих случаях подробное изображение последовательного движения мыслей и чувств делает наглядной ту внутреннюю логику, которая приводит героя к определенному нравственному выводу, итогу и, следовательно, делает художественно убедительным сам этот нравственный вывод, показывает его естественность, неизбежность. Одновременно диалектика души, подчеркивая не только постоянное движение внутреннего мира, но и столь же постоянное его возвращение к какой-то одной мысли, одному представлению, ясно указывает на «корень зла», на то главное, что мучает героя и к чему он, часто даже помимо воли, возвращается в размышлениях и переживаниях. Таким образом, психологизм помогает не только объективно нарисовать картину душевной жизни, но и выразить авторскую нравственную оценку.

Рассмотрим, как работает диалектика души в одной из важнейших сцен романа – в изображении потока душевной жизни Пьера после дуэли с Долоховым.

«То ему представлялась она (Элен. – А.Е.) в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо-насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал в снег.

"Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника, да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого?"»

Прервем здесь цитату, чтобы сразу же отметить два обстоятельства. Во-первых, Пьер не убил Долохова, но в его сознании дело обстоит именно так: убил, или почти убил, или мог убить – это для Пьера по большому нравственному счету все равно. Во-вторых, примечательно, что Пьер почти сразу же, осознав в полной мере факт дуэли, задает себе ключевой вопрос: «Как я дошел до этого?». Он охвачен нравственным смятением; ощущение неправильности, ложности его жизни, которое смутно бродило в нем еще с момента объяснения в любви, делается определенным и мучительно острым, вызывая настоятельную потребность разобраться в причинах зла. Заметим еще, что Пьер в несколько странной и нелогичной форме ставит этот вопрос, акцентируя внимание именно на себе самом: не «что меня довело до дуэли?», а «как я, Пьер Безухов, дошел до того, что смог убить человека?». Пьер ищет зло в себе – это очень показательно для нравственной ориентации лучших героев Толстого.

И ответ на этот внутренний вопрос тоже на первый взгляд совершенно нелогичен: «"Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней", – отвечал внутренний голос».

Не правда ли, внешне это выглядит не очень-то убедительно? Почему женитьба сама по себе непременно должна быть причиной дуэли и теперешнего состояния Пьера? Но оказывается, что этот нелогичный ответ, мгновенно, интуитивно пришедший в голову, совершенно верен нравственно, что и выяснится из дальнейшего внутреннего монолога:

«"Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился, не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти не выходившие из него слова: "Je vous aime"[44]. Все от этого! Я и тогда чувствовал, – думал он, – я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло". Он вспомнил медовый месяц и покраснел при этом воспоминании...

"А сколько раз я гордился ею... – думал он. – Так вот чем я гордился! Я тогда думал, что не понимаю ее... а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и все стало ясно!.."

Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений... "Да я никогда не любил ее, – говорил себе Пьер, – я знал, что она развратная женщина, – повторял он сам себе, но не смел признаться в этом. – И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается и умирает, может быть, притворным каким-то молодечеством отвечая на мое раскаяние!"...

"Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе. – Но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей это сказал: "Je vous aime", которое было ложь, и еще хуже, чем ложь, – говорил он сам себе. – Я виноват...

Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступен (пришло Пьеру в голову), и они были правы со своей точки зрения, так же, как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив – и живи: завтра умрешь, как я мог умереть час тому назад. И стоит ли мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью?" Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она, и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, – и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руку вещи. "Зачем я сказал ей: «Je vous aime»? – все повторял он сам себе».

Психологический процесс здесь включает в себя и логическое рассуждение, и интуитивно приходящие мысли, и непроизвольные образы памяти, и эмоциональные порывы, но все это многообразие – вокруг единого центра: осознания Пьером лжи в его отношении к Элен, из чего и произошло все последующее зло. Настойчиво всплывает сквозь всю пестроту мыслей и переживаний одно воспоминание: «Зачем я сказал ей: "Je vous aime" – это была ложь».

Сознание личной вины – чрезвычайно важный момент в переживаниях Пьера, потому что именно из этого источника – осознания своего несовершенства, своей вины – рождается «желание быть лучше». И даже говоря себе, что во всем виновата Элен, Пьер тут же возражает себе: «Но что ж из этого?.. Зачем я сказал ей...»