В отличие от большинства символистов, Бальмонт был равнодушен к французской современной поэзии и искал источники вдохновения в поэзии англоязычного романтизма и испанского барокко. Обладая широчайшей эрудицией в области истории мировой поэзии и зная десятки иностранных языков, он стал выдающимся переводчиком. Им переведены П. Шелли, Кальдерон, Э. По, О. Уайльд, У. Уитмен, сделан полный перевод Ш. Руставели «Витязь в тигровой шкуре» и поэтический перевод «Слова о полку Игореве». Как указывает Жан Кассу, Бальмонт более всего ассоцируется с П. Верленом, «Романсы без слов» которого он с большим успехом перевел [48]. Рене де Гиль видел в русском поэте своего ученика благодаря почти совершенной технике словесной инструментовки.

«Сонеты солнца, меда и луны» (1917) свидетельствовали о виртуозности поэтической техники: Бальмонт написал 225 сонетов, во многих из них использовалась звукопись. Поэтом была создана особая система звуковых повторов, которые могли передавать шорох, свист, звук волн. Аллитерации носили как звукоподражательный, так и формалистический характер (например, «Чуждый чарам черный челн…»; «Чуть слышно, бесшумно, шуршат камыши»; «Вечер. Взморье. Вздохи ветра. / Величавый возглас волн…»). Он прибегает к автокомментированию, саморефлексии, вызванной чувством гипертрофии собственного «Я». Лирика Бальмонта музыкальна, виртуозна, ее диапазон очень разнообразен в историческом и географическом охвате жизни. Поэт пишет о Западе и Востоке, его интересуют индийские и китайские философские системы, быт разных племен и народов, космогония, древние предания и легенды.

Поэт ставил перед собой грандиозную задачу – воссоздать на русском языке формы и ритмы различных образцов поэтической речи всех наций Земли. Его необыкновенные способности к изучению иностранных языков и музыкальная память способствовали разрешению этого небывалого творческого задания. О горизонтах и диапазоне Бальмонта свидетельствует название сборника – «Зовы древности. Гимны, песни и замыслы древних. Египет. Мексика. Майя. Перу. Халдея. Ассирия. Индия. Иран. Китай. Океания. Скандинавия. Эллада. Бретань» (1908). Позже В. Брюсов попытается создать, по образцу Бальмонта, «Сны человечества».

Стремление к беспредельному, гордость за миссию поэта, культ индивидуальности, родственный романтизму, – типичные ноты лирики Бальмонта. Но за всем этим слышны и типично декадентские ноты: провокационные утверждения вседозволенности, желание не высших, а «низших» восторгов, ницшеанство: «Хочу быть дерзким / Хочу быть смелым».

Он сохранил дух символизма и в поздней лирике, создав особую символистскую «технику» поэтического письма, расширившую горизонты изобразительности. Он был противником узко рационалистического и прагматичного восприятия жизни, сугубо реалистического отражения ее в искусстве.

Лирика Бальмонта вызвала отклики многих современников, испытавших в той или иной степени влияние этого поэта. О его аморализме, связанном с особой панэстетической позицией, писал В. Брюсов [49]. Он создал поэтический портрет Бальмонта, в котором негативные качества представали как достоинства:

Бальмонт предвосхитил некоторые типичные темы символизма, такие, как «священное безумие», которое трактовалось как необходимый момент творчества: «Прекрасно быть безумным, ужасно сумасшедшим, / Одно – в Раю быть светлом, другое – в Ад нисшедшим» [51]; равноценность добра и зла, света и тьмы: «Безумие И разум равноценны, / Как равноценны в мире свет и тьма. / В них – два пути, пока мы в мире пленны, / Пока замкнуты наши терема. / И потому мне кажется желанной / Различность и причудливость умов» [52]. Аномальное в поэтике Бальмонта становится эстетически «интересным», притягательным. Выход за границы обыденности, экстаз – одна из основных предпосылок для его творчества.

Темы любви и страсти разрешаются поэтом в этом же ключе. «Гимн огню» передает охваченность огнем восторга и любви, который влечет к «вечному огню смерти». Солнечный свет, который поэт не устает воспевать, становится частью смертного огня: «Я хочу, чтобы белым немеркнущим светом / Засветилась мне – Смерть».

Для мировосприятия этого поэта характерен крайний импрессионизм, философия мгновения, и благодаря этому жесткие нормы морали исчезают, растворяются в текучести желаний и быстрой смене оценок. Поэт тяготеет к идеалу красоты, понимаемой им то как чувственная любовь, то как разлитая в природе нега и ее нерукотворные пейзажные образы. Бальмонт прежде всего поэт, главным средством которого является рифма как знак всеобщей музыкальности мира и созвучной этой стихии души. Эллис писал: «Лишь немногие читатели и критики умеют разобраться во всей груде созданного им, различать два исключающих друг друга его лика, лик бессмертного, великого и вдохновенно-дерзкого искателя новых образов и созвучий, Бальмонта – творца новой поэзии в России, заслуги которого не могут быть достаточно взвешены и оценены по достоинству, и лик сгоревшего, надломленного и утратившего себя, бессильного и претенциозного искателя всех стилей, жалкого пародиста всех своих лучших и заветных напевов, Бальмонта – создателя «декадентского» трафаретного, модного пошиба» [53].

Бальмонт представлял тип романтического символизма. Преображение мира он мыслит через мечту, грезу, противопоставляет реальность (res) и реальнейшее (realiora), вводит в поэтическую ткань возможности творческого иллюзионизма, воплощения мечты. С помощью формально-художественных средств открывал возможности звукописьма, образного воплощения красочности мира. Критики символизма – акмеисты негативно оценивали его творческие опыты. О. Мандельштам писал: «Грандиозные космические гимны Бальмонта оказались детски слабыми и беспомощными по фактуре стиха» [54]. И он же назвал Бальмонта «отцом русского символизма», признавая, что «от Бальмонта уцелело поразительно немного – какой-нибудь десяток стихотворений. Но то, что уцелело, воистину превосходно, и по фонетической яркости, и по глубокому чувству корня и звука выдерживает сравнение с лучшими образцами заумной поэзии. Не вина Бальмонта, если нетребовательные читатели повернули развитие его поэзии в худшую сторону. В лучших своих стихотворениях – «О ночь, побудь со мной», «Старый дом» – он извлекает из русского стиха новые и после не повторявшиеся звуки иностранной, какой-то серафической фонетики. Для нас это объясняется особым фонетическим свойством Бальмонта, экзотическим восприятием согласных звуков. Именно здесь, а не в вульгарной музыкальности, источник его поэтической силы» [55].

Несмотря на то что Бальмонт какое-то время симпатизировал М. Горькому и революционным настроениям 1905-х гг., к Октябрьскому перевороту поэт отнесся отрицательно. В 1920 г. он выехал за границу с официальным разрешением. Эмигрантские годы провел во Франции, живя в Париже и Кабретоне на берегу Атлантического океана. В изгнании ощущал себя одиноким, «чужим среди чужих». Первый эмигрантский сборник «Марево» (Париж, 1922) создавался в период тяжелой душевной депрессии. «Эта книга высокого трагизма, и вся она о России» [56]. Свойственная поэтике Бальмонта солнечная палитра сменяется «марой», тьмой, мотив родной земли развивается в трагически-безысходном контексте. Символы «мировое дерево», «цветок» развенчаны: