В январе тысяча девятьсот сорок первого года я познакомилась с Брониславом Стефановичем Богуславским (Юзефом). Он работал слесарем в мастерской. Пятого мая мы зарегистрировали свой брак. Через месяц отца мобилизовали в армию.

Бронислав получил от новых властей легитимацию (паспорт). Два месяца спустя от матери Бронислава пришло письмо. Она сообщала, что отец, болевший раком желудка, при смерти. Мы получили разрешение на выезд к матери, в село Бояны, но, когда приехали, отца уже похоронили.

Вскоре семья пополнилась еще одним человеком: двоюродная сестра Бронислава, Анна, эвакуировалась из Фастова, где она жила.

Бронислав работал в кузнице, а я и Анна помогали матери Бронислава в хозяйстве.

В марте тысяча девятьсот сорок четвертого года бандеровцы, обвинив жителей Бояны в том, что они помогают партизанам, сожгли село, многих сельчан-поляков, в том числе мать Бронислава, убили. Нам удалось бежать, мы решили пробраться в Краков, где Бронислав надеялся найти работу…

Вот такой была эта новая жизнь, придуманная для меня, Юзефа и Анны.

Все свободное время мы отдавали тщательному изучению легенды и заданий, полученных от штаба фронта.

Группе было приказано выяснить, сколько войск и гарнизонов расположено в районе Краков — Катовице, узнать номера частей, их точную дислокацию; установить месторасположение штабов, узлов связи, баз с горючим, складов боеприпасов и продовольствия. Описать инженерные работы на оборонительном рубеже по реке Висла в районе Краков — Катовице; передавать о передвижениях войск противника по железным дорогам и шоссе, систематически информировать штаб фронта о политике немцев по отношению к различным слоям населения.

К середине апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года подготовка была закончена. Нам сказали, что нас забросят в тыл двадцать пятого апреля.

К этому времени наши фронты снова пришли в движение, нанося противнику мощные удары на юге, западе и севере. Шла подготовка к десанту союзных войск в Нормандии. Гитлер к тому времени сумел перессориться с большинством своих сателлитов, хотя до окончательного разрыва с ними было еще далеко. Ширилось и крепло движение Сопротивления в оккупированных нацистами странах. Подпольная Коммунистическая партия Германии объединяла вокруг себя немцев-патриотов, убедившихся в неизбежности трагического исхода начатой Гитлером военной авантюры. Брожение умов в Германии становилось все более ощутимым. Оно захватило и вермахт, где зрел заговор против Гитлера.

Все это, однако, еще не предвещало скорого окончания войны. Германия располагала огромными возможностями. В 1943 году ее промышленность удвоила, по сравнению с 1942 годом, производство орудий, танков и самолетов.

Но наращивала свою мощь и Советская страна. На фронтах воевало более 6 миллионов солдат. Их наступательный дух поддерживался в тылу резко выросшей производительностью труда, сбором денег в фонд обороны, помощью семьям фронтовиков. «Все для фронта, все для победы!» — вот клич, брошенный партией. Он стал главным импульсом жизни народа. Все это, вместе взятое, привело к тому, что к началу наступления армия имела на вооружении 92 тысячи орудий, более 55 тысяч танков и самоходок и около 9 тысяч самолетов.

В результате в январе — феврале 1944 года войска четырех украинских фронтов разгромили вражеские группировки на Правобережной Украине. Гитлеровцы полагали, что после зимних боев наши войска не смогут предпринять новое крупное наступление. Их предположения не оправдались.

Красная Армия, решительно изгоняя врага со своей земли, начала освобождать от фашистского ига европейские страны.

К концу апреля 1944 года наши армии освободили Ровно, Луцк и подходили к границе Польши.

Вечером двадцать пятого апреля мы сели в машины и поехали на аэродром. У самолета нас ожидали старшие военачальники, экипаж самолета и наш инструктор парашютного дела. Он в последний раз давал нам наставления, что делать, если парашют не раскроется. А по поводу меня в который раз уже принялся сокрушаться.

— Эх ты, недомерок! Что я буду с тобой делать? Зависнешь ты у меня в воздухе, не приземлишься!

Рост у меня был сто пятьдесят сантиметров, вес сорок килограммов. Инструктор не зря опасался.

Для того чтобы я приземлилась, он столько навесил на меня запасных вещей, что я едва могла двигаться. В мое снаряжение входил вещевой мешок с трехдневным запасом еды (главным образом шоколад), радиопередатчик и комплект батарей к нему (шесть-семь килограммов).

Перед вылетом запели: «Прощай, любимый город».

Фронт с высоты выглядел сплошной линией огня. Бухали орудия, щелкали зенитки. К нам прицепился немецкий «мессершмитт». Экипажу самолета пришлось принять бой, вследствие чего штурман сбился с курса, и нас выбросили вовсе не в десяти километрах от Кракова, как намечалось.

Выпрыгивали мы очень дружно, один за другим. Парашют раскрылся, я летела спокойно и успела рассмотреть, что мы приземляемся метрах в пятистах от большущего селения. На нашу беду, ночь выдалась лунной: окрестности как на ладони, слышался лай собак и кваканье лягушек. Было около десяти часов вечера.

Летящий самолет могли заметить, поэтому нам нужно было немедленно уходить, но при этом замести свои следы. Для этого использовали солдатскую махорку. Ею натерли подметки, засыпали свои следы и двинулись к лесу, где решили укрыться от постороннего глаза. По пути нам встретилась небольшая речушка, вдоль которой мы и пошли. К лесу добрались только на рассвете.

Юзеф сразу отправился в разведку, чтобы узнать, где мы находимся. В его отсутствие я и Анна закопали парашюты, радиостанцию и все, что могло скомпрометировать нас.

Юзеф принес неутешительные вести. Он сказал, что мы приземлились в ста пятидесяти километрах от Кракова, что в селе, возле которого мы находились, расположена польская и немецкая жандармерия, и что люди видели, как летели «три звездочки», и что эти «звездочки» уже начали искать немцы. Еще Юзеф узнал, что недалеко находится шоссейная дорога, по которой движется большая толпа беженцев. И самое главное — документы и деньги, которыми нас снабдили, не были в ходу в той местности. Увы! Тщательно вызубренная легенда не годилась.

Польского языка я не знала, как местные жители относятся к русским — тоже. Поэтому было решено, что я стану немой. Речь я потеряла якобы от нервного потрясения — у меня на глазах украинские националисты сожгли дом, убили родителей и моего ребенка.

До темноты мы просидели на деревенском кладбище. С наступлением ночи слились с беженцами.

Наша новая легенда оказалась удачной. Анна так артистически рассказывала эту историю, что жители сел и хуторов, мимо которых мы плелись, сочувствовали, плакали, давали еду, но оставить на ночлег без разрешения войта — старосты — никто не решался. Дело в том, что немцы издали приказ, который грозил расстрелом всей семье, в доме которой застанут незнакомого человека. Немцы с пунктуальностью выполняли свои приказы. Поэтому нам приходилось заходить по пути к старостам. Там Анна начинала свое жуткое повествование, растопляла жесткие сердца старост до того, что они оставляли нас на ночлег.

Я очень боялась, что заговорю во сне и этим выдам себя и товарищей. Все месяцы моей работы в тылу врага я разговаривала только с близкими людьми, для остальных, как сказано, была немой.

Дня через два мы отправились в путь. Обходя стороной села и хутора, добрались до какой-то железнодорожной станции, купили билеты, сели в поезд и поехали в Краков.

Нам надо было найти паровозного машиниста Чижа. Еще в Киеве нам сообщили приметы этого человека: высокий, волосы черные с проседью, живет с женой Стефанией и дочерью в Кракове, станция Вечеста, улица Уадна, дом номер четыреста девятнадцать.

Чижу мы везли рекомендательное письмо от племянника — молодого летчика Петруся Сендора, который проходил боевую выучку в Первой Польской армии, формировавшейся в Советском Союзе. Мы показали Чижу фотографию племянника и письмо. Чиж принял нас очень радушно. Меня и Анну сразу переправил к Сендорам — родителям Петруся — в село Могила, что в десяти километрах от Кракова. Сендор был довольно зажиточный крестьянин: две лошади, коровы и другая скотина. Жили мы у Сендора тайно: ходили в дом или в его пристройки задами, большей частью затемно. Чаще всего я работала в стодоле — дощатый сарай, где хранится сено и разный инвентарь, или забиралась со своей рацией на чердак.