— Ладно, ты думай о них, — сказал я, пока она прикрывала дверь, — а я иду спать!

Заработал душ, почти перекрывая шум воды, спускаемой в туалетном бачке. Я сбросил одежду, натянул коротковатый халат и уселся на постель в ожидании. А Вирджиния пела под душем какую-то песню, которой я до этого не слышал. Может, она ее сейчас готовит к записи, а может, только что записала. У нее был сильный хрипловатый голос, немного вибрирующий, когда она выводила припев.

(Действительно, энтузиазма хоть отбавляй!)

Из ванной комнаты Вирджиния вышла босиком, в длинном кремовом шелковом халате с завязками, волосы у нее были влажные. Она вытерла лицо полотенцем и посвежела. Уселась рядом со мной на кровать и сказала:

— Очень сожалею, что умер твой друг.

— Я тоже, — ответил я. — Извини, что испортил тебе вечер.

— Он еще не кончился. Ты собираешься принять душ?

Я кивнул в знак согласия, и она наклонилась ко мне и, чуть коснувшись волосами, поцеловала в щеку, сказав:

— Я буду ждать тебя.

Мраморная душевая комната была выполнена в викторианском стиле с разнообразными бронзовыми кранами и большим старомодным душем в виде бронзовой головы, из которой хлынули дождем струи теплой воды, смывая грязь и пот минувшего дня. Я вытерся, оставил свой халат висеть на дверном крючке и вернулся в комнату, скользнув под простыню рядом с Вирджинией, которая наблюдала за мной, не поднимая головы с подушки. Я выключил лампы, и луна залила комнату своим чистым неярким светом, проникающим через высокие окна от потолка до пола.

Вирджиния вскочила с кровати и в другом конце комнаты включила напольную лампу.

— Пусть будет хоть небольшой свет, ладно? — спросила она, скрывая лицо в полумраке, в то время как желтый свет падал на ее тело. — Если захочешь, потом выключишь. — Ноги и руки ее были как у бегуна-стайера — результат ежедневных тренировок. Животик все же отвис, и время добавило бедрам полноты.

Она пошла к кровати, ее розовые обворожительные груди колыхались при этом. Самые знаменитые в мире груди, которые видели сотни миллионов в журналах, по ТВ и рекламе по всему свету.

— Почему мне так спокойно с тобой? — спросила она, съежившись под покрывалом.

— Мы накрутили слишком много постельных сцен, даже для Парижа. Ты просто устала. — Мы лежали лицом друг к другу. Без макияжа ее глаза казались меньше и рот не так выделялся и казался вполне обычным. Возвращение в реальность. Рука ее нашла мою под покрывалом и сжала. Думая, что надо что-то сказать, я произнес:

— А когда в первый раз ты отдалась мужчине?

Она на мгновение прикрыла глаза, вспоминая.

— О папаша, папаша, — сказала она. Потом открыла глаза и добавила без улыбки: — Шучу. Это интервью для журнала или как?

— И так и этак.

— Дело в том, что я уже отвечала на этот вопрос некоторым журналам.

— И что же ты им рассказала?

— Кому что. А когда ты, Форрест, в первый раз встретился с женщиной? По-настоящему.

Я перевернулся на спину, вспоминая тот полдень в Норфолке. Рука Джейнис гладила мой живот в ожидании ответа.

— Тогда мне было пятнадцать или шестнадцать. И я был в Норфолке на летних каникулах. Родители мои жили раздельно, ну, они поделили и меня так, что учился я в промерзшей школе в Бристоле, а лето поочередно проводил то с отцом, то с матерью. И тем летом, когда я было собрался ехать в Аризону, чтобы провести его на ранчо моей матери, она вдруг подцепила какого-то типа…

— Что за тип? Можно поподробней?

— Не знаю, она говорила, что это директор из Голливуда. А я считаю, что он выпускал рекламные ролики для пива. Ну и она переехала к нему на Беверли-Хиллз, и было решено, что лучше всего для пятнадцатилетнего Форреста, который к тому же не отличался примерным доведением в школе, подойдет летняя доза строгого папенькиного пуританского воспитания в Норфолке.

— Он на самом деле был строгим?

— Он верил в пользу труда. Похоже, он знал, о чем говорил. Поэтому я всегда испытывал перед ним чувство вины. Всегда я в чем-то ошибался. Поэтому первое, что он сделал, — заставил меня чистить коровник, на что у меня ушло около недели. Чтоб понять, что такое этот коровник, представь себе средневековую мазанку с соломенной крышей и вековыми залежами навоза. Когда он вручил мне лопату и я вошел в коровник, мне почудилось, что этот коровник длиной с километр. А когда я покончил с навозом, отец послал меня чинить соломенную крышу. И вот однажды, а день был жаркий, я подумал: а к черту все это, хватит с меня крестьянской работы. Слез с крыши и пошел через его поля.

— У нас полей не было, был всего лишь задний двор с пятачком зелени, песочница да качели. Он был богатым?

— Богатым он не был, но земли у него было много. Он был священником и вел себя так, будто мы жили на пожертвования прихожан. У него было две тысячи акров земли, принадлежавшей его семье еще с двенадцатого века. Когда-то Генрих II подарил ее одному из предков моего отца — архиепископу Эверарду Норфолкскому. Ну так вот, в тот день я решил, что пора бы и взять выходной. И пошел по полю, сбросив рубашку, а когда дошел до одного из каналов, которых в Норфолке полным-полно, то лег на берегу и заснул.

Проснулся оттого, что на лицо мне лил дождь. Выяснилось, что это не дождь, а три девушки… Вообще-то не девушки, а молодые женщины в шортах. Они стояли надо мной и капали на меня воду. Набирали ее в ладошки и капали. А я смотрел снизу на их обнаженные ноги.

Сара, Мишель и Фэй арендовали на день лодку. Вот они и катались, загорали, пили вино и потому были немного пьяны. Как сейчас помню, Сара была полной и не носила лифчика. Мне это представлялось фантастическим. Фэй — симпатичная девица с длинными ногами. А у Мишель были голубые глаза, и она каждый раз улыбалась краем губ, когда смотрела в мою сторону. Они решили, что я буду их талисманом. Что-то вроде тотема. А я был рад отправиться с ними. Ведь это куда приятнее, чем ковыряться в дерьме и чинить соломенную крышу. И к тому же я был немного знаком с лодками и каналами, поэтому и поехал с ними, полагая, что это очень здорово — плыть к морю с женщинами, которые по возрасту могли бы уже учиться в Кембридже. И мы попивали холодное винцо, которого я до этого в жизни не пробовал, а Мишель, у которой были великолепные, изумительные груди и светлые волосы, вдруг объявила, что хочет что-то показать мне в трюме, и я, спотыкаясь, спустился вниз… Я знал, что произойдет, хотя не совсем был уверен, что должен делать.

— И что же ты делал?

— Она положила мою руку себе на грудь и спросила, нравится ли мне это.

Джейнис положила под простыней мою руку себе на грудь.

— Она спросила меня, жарко ли мне, и я сказал, что да. И мы оба сбросили одежду. Я очень стеснялся, потому что никогда еще у меня член не стоял на виду у кого-либо. И когда она это увидела, то сказала, что это очень хороший признак.

Джейнис приподняла простыню и посмотрела вниз.

— Когда я был ребенком, мы эту штуку называли «торчком».

— Это очень хороший признак, — сказала она, опуская простыню. — Что дальше?

— Потом она легла на койку, и груди ее раскинулись, а ноги она раздвинула, взяла меня за руку и притянула к себе.

Джейнис потянула меня к себе, раздвинула ноги, груди разошлись в стороны.

— И потом?

— А потом она целовала мою грудь.

Джейнис спрятала лицо у меня на груди и нежно поцеловала.

— И потом? — спросила она, не поднимая глаз.