Все ли из нас встречают на своем жизненном пути эту «настоящую, верную, вечную любовь»? Едва ли. Слишком она неожиданна, рискованна, опасна. В этой любви бездна трагизма и в конце концов она обрывается смертью любящих. Вместе с тем тот, кто обретает эту любовь, кто испытывает мгновения немыслимого счастья, никогда ее не забудет. Так Булгаков в своем романе взращивает достоинство человека, его свободу, которую ни один самый деспотичный режим не в силах уничтожить (вспомним сумасшедший полет обнаженной Маргариты-ведьмы над ночной Москвой). Любовь – синоним свободы. Любовь вопреки страху, царящему в сталинском государстве, есть дитя свободы. И вечная жизнь этого непокорного дитя – залог победы человека над страхом, над тоталитарным режимом, в целом над злом.

«Алхимия» булгаковского слова «любовь» действует на читателя точно целительный бальзам. В романе писатель, необыкновенный мастер слова, как бы обретает тот самый эликсир бессмертия, который искали алхимики. А надежда испытать такую же любовь, как у Мастера и Маргариты, – почти то же самое, что отыскать «философский камень».

Заключение

Итак, Пушкин в XIX веке, а Булгаков в XX веке навсегда останутся для нас, живущих в XXI веке, непревзойденными волшебниками слова, «алхимиками», которые из низкого быта, из обыденности заурядной, скучной жизни, благодаря своему поэтическому мастерству, создают «эликсир бессмертия», «философский камень» из поэтических звуков, слов, метафор, «золото» художественной речи. «Алхимия» по-русски – это, во-первых, вечное искание истины, смысла жизни.

Для Пушкина тайна души человека складывается из стихии культуры (книг, истории, идей) и нравственного зерна личности. Алхимический процесс превращения жизни в слово – это «тайна прелесть» пушкинского гения. Его слова становятся для нас, его потомков, делами и частью нашего сознания и даже подсознания. Они впитываются с младенчества, с «молоком матери» и умирают вместе с нами.

Булгаковская алхимия любви – это образец любви, идеальная модель супружества настоящего, не формального, супружества на небесах, опять-таки выраженного в слове. Слово «любовь» в реторте булгаковской поэтической лаборатории разливается по миру, выплескивается из реторты, начинает владеть душами читателей, и, быть может, подобная любовь, как любовь Мастера и Маргариты, блеснет и в нашей жизни, озарит ее своим нетленным факелом. Если же нет, то хотя бы мечта о такой любви, катарсис при соприкосновении со словом писателя, катарсис, который возникает почти у всех, кто читает булгаковский роман, может сделать любую жизнь осмысленной и значительной.

Список использованной литературы:

1. Ахматова Анна Стихотворения и поэмы. Л., «Советский писатель», Библиотека поэта, 1977, 559 с.

2. Булгаков М. Мастер и Маргарита. М., «Худ. литература», 1989, 384 с.

3. Вересаев В.В. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников. Изд. 5, знач. доп., «Academia», М.-Л., 1932, 332 с.

4. Лотман Ю.М. Роман А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Изд.2, Л., «Просвещение», 1983,415 с.

5. Непомнящий В. Пушкин. Русская картина мира, «Наследие», М., 1999, с.263.

6. Пушкин А.С. Стихотворения. Евгений Онегин. Предисловие, примечание и пояснительные статьи С. Бонди. М., «Детская литература», 1979, 349 с.

7. Панаева (Головачева) А.Я. Воспоминания. М., «Худ. литература», Серия литературных мемуаров, 1972, 486 с.

8. Парандовский Я. Алхимия слова. Петрарка. Король жизни. М., «Правда», 1990, 653 с.

9. Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М., «Наука», 1969, 424 с.

10. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., «Книга», 1988, 495 с.

11. Юнг К. Г. Психология и алхимия. «Рефл-бук», «Ваклер», М., 1997, 587 с.

Глава 5. «Все мы вышли из гоголевской шинели» (Образ Гоголя на страницах русской прозы XX века)

Эту крылатую фразу приписывают Ф.М. Достоевскому. Действительно, вся русская литература второй половины XIX века так или иначе испытывала на себе влияние Н.В. Гоголя. В XX веке, особенно в 20-30-е годы, русские писатели опять начали испытывать к фигуре Гоголя острый интерес. Интерес к Гоголю возник еще в начале века и даже на рубеже веков.

Первый, кто вернул Гоголя публике, вырвав его из забвения, был В.В. Розанов. Образ Гоголя, принесшего вред России и явившийся соблазном для многих поколений читателей, образ уродливый и непривлекательный встает со страниц произведений Розанова. Такой образ делается предтечей образа Гоголя в XX веке. В статье «Пушкин и Гоголь» (впервые опубликована под названием «Несколько слов о Гоголе» в журнале «Московские ведомости» за 15 февраля 1891 г., № 46)[217] Розанов определяет язык Гоголя как восковой, то есть подбор слов во фразе Гоголя таков, что в речи повествователя «ничего не шевелится, ни одно слово не выдвигается вперед и не хочет сказать больше, чем сказано во всех других. И где бы мы ни открыли книгу, на какую бы смешную сцену ни попали, мы увидим всюду эту же мертвую ткань языка, в которую обернуты все выведенные фигуры, как в свой общий саван»[218].

Розанов называет стилистику Гоголя «мозаикой», а персонажей «крошечными восковыми фигурками, но все они делают так искусно свои гримасы, что мы долго подозревали, уж не шевелятся ли они». [219]

В статье о гоголевской «Шинели» «Как произошел тип Акакия Акакиевича», опубликованной в журнале «Русский вестник» (№ 3, 1894)[220], Розанов отмечает две, по его мнению, основных черты художественной манеры Гоголя: 1) «сужение и принижение человека» и 2) «его бесконечный лиризм, оторванный, как и прочее, от связи с действительностью», лиризм, который очаровывает и «влечет к себе наше сердце, зовет к себе будущее».[221]

Розанов противопоставляет Пушкина Гоголю. Если Пушкин «как бы символ жизни: он весь в движении, и от этого-то так разнообразно его творчество». Вот почему Пушкин, по мнению Розанова, тяготеет к «индивидууму в лицах», а не к «общим типам»[222]. Гоголь, в противоположность Пушкину, обобщает, типизирует человека. Тот под пером Гоголя выглядит застывшим, созданным на веки веков, точно мумия. Розанов называет выведенные Гоголем персонажи «мертвецами». Гоголь, по Розанову, «движется только в двух направлениях: напряженной и беспредметной лирики, уходящей ввысь, и иронии, обращенной ко всему, что лежит внизу»[223].

«Гоголь есть родоначальник иронического настроения в нашем обществе и литературе»[224], – пишет Розанов. Другими словами, отрицательное направление Гоголя, или сатира, как мы привыкли говорить, порождена лиризмом, точнее сказать, особенной, из ряда вон выходящей религиозностью Гоголя. В этом ключе Розанов оценивает личную биографическую судьбу Гоголя как человека, не совладавшего со своим гением. Смех Гоголя, по словам Розанова, «не есть живой смех», его мир «мы рассматриваем как бы в увеличительное стекло, многому в нем удивляемся, всему смеемся, виденного не забываем; но никогда ни с кем из виденного не имеем ничего общего, связующего…»[225]

Ирония Гоголя убивает его самого. Если бы был жив другой гений – Пушкин, – то он мог бы, как считает Розанов, уравновесить гений Гоголя. Пушкин способен был бы поддержать и сохранить Гоголя-человека. Вот почему, по Розанову, так сокрушался и горевал Гоголь по поводу смерти Пушкина[226].