Тут уж я не выдержал:

– Вот, товарищ генерал, полюбуйтесь! В штабе на пикапах писаря разъезжают, а тут, на боевом аэродроме, летчиков часто на вылет нечем подбросить.

– Понятно, комэск, – сказал генерал. – Забирай эту машину для эскадрильи, а сержанта отправишь со сведениями на У-два. Кстати стартер мне теперь не нужен, на эмке и быстрей и удобней. Так и передайте, товарищ сержант, своему начальнику штаба, – пояснил он писарю, – что машину отобрал исполняющий обязанности командующего генерал Ермаченков.

Оперировали Любимова невероятно сложно, и длительно. Пришлось сшивать нервы, сосуды, сухожилия, попутно удалить несколько мелких осколков. Хирург Надтока сделал все возможное и невозможное. Будь, что будет, отрезать никогда не поздно.

Дня через два нежданно-негаданно заглянул в палату летчик Семен Карасев, принес фрукты. Тихо поздоровался, осторожно спросил:

– Ну, как, Ваня?

– Было совсем худо, Семен. Теперь ничего, – рассказывал Любимов. – После операции опухоль спала немного. Предлагали эвакуироваться, а я отказался. Понимаешь, незачем мне из Севастополя.

Бодрое настроение пострадавшего друга освободило Карасева от неловкости.

– Мы еще в джазе с тобой поиграем, – сказал Карасев ободряюще (оба играли на музыкальных инструментах).

– Поиграем, Семен, обязательно поиграем. Заживут раны, такой джаз устроим фрицам в воздухе, что чертям тошно будет. А как ты после тарана?

– Да ничего. – Пожал плечами Карасев, – воюю. Только учти, если тебе когда случится пойти на таран, заранее открой колпак и отстегни ремни.

Карасев говорил так, словно перед ним лежал не безногий Любимов, а тот, прежний, неуязвимый ас. Ни в словах, ни в тоне, которым произносил их Семен, не было ни одной фальшивой ноты и не было, будто прописанного для всех безнадежных ободрения «мы еще повоюем». И Любимов на минуту забыл, что он инвалид, стал выспрашивать что, да как и почему – вдруг пригодится. Карасев отвечал охотно, старался не упустить никакой мелочи.

Рассказал, что сначала пытался отрубить «юнкерсу» хвост винтом, как это сделал Евграф Рыжов из 32-го авиаполка, но ничего не вышло. Сильно болтало в струе воздушного потока от моторов противника.

– А он, подлец, уже на боевой курс лег, – возмущался Семен. – Еще две-три минуты – и над городом начнет бомбы сбрасывать. Тут я крылом по стабилизатору раз и… Знаешь, Ваня, в жизни никогда такого сальто не делал. Меня из кабины так рвануло, что не сразу сообразил. Кто я и где я. Понял сначала: не в самолете я и не падаю на землю, а куда-то лечу вроде снаряда.

Встреча с Карасевым воодушевила, прибавила сил Любимову. Он даже доверился ему в самом сокровенном и мучительном: что написать жене и нужно ли писать вообще. Сообщить правду? Как воспримет ее? Будет ли ждать его, такого? Зачем ей калека? Она совсем еще девчонка, детей нет. Жизнь свою может по-другому устроить. И он боялся самого страшного: вдруг отвернется, кажется.

А он любил ее, так любил, что не мыслил без нее себя. И когда в бессонные ночи длинной чередой тянулись нерадостные думы о будущей летной судьбе, рядом с ними неразлучно саднила мысль о жене. И он решил не писать ей о своем увечье. Пока не писать. Зачем пугать. Прежде надо самому с этим свыкнуться. Карасев согласился с ним. Так оно лучше будет.

Но вообще-то письма пиши, – посоветовал он, – почаще пиши.

– Чаще нельзя, – возразил Любимов. – Догадается. Не сама, так теща поможет. Нужно, как прежде. Но мне нельзя – штамп госпиталя, обратный адрес. И руки вот, не скоро бинты снимут. А просить кого – чужой почерк…

– Да-а. Вот ситуация. Может, я под твой почерк смогу?

– Все равно догадается.

Задумались. Костя-минер лежал все время молча, а тут голос подал:

– А вы телеграмму. Жив, здоров, мол, воюю. И никакого почерку.

Так и решили. Чтобы госпитального адреса не было и по почерку не узнали, Семен будет давать телеграммы из штаба раз в неделю. Любимов продиктовал адрес жены.

– Только немедленно передай Грише Филатову и другим ребятам, чтобы своим женам обо мне ни слова, – забеспокоился он. – Они же там, в Чистополе, все вместе. Сразу скажут.

– Будет сделано, Ваня, – весело козырнул Карасев на прощание и тут же спохватился. Хотел сказать, что Гриши Филатова уже нет в живых, и раздумал. Пощадил друга.

Обещанные четыре экипажа Ермаченков прислал. Прилетели на «яках» летчики 9-го полка: два старших лейтенанта – Степан Данилко и Константин Алексеев, лейтенант Михаил Гриб и веселый сержант Протасов Иван Иванович, по прозвищу «генерал». С церемониями встречать их было некогда. Прямо «с корабля на бал» повели их в ознакомительный полет вместе с группой Калинина.

В тот день Алексеев со своими изучал район, а Калинину разрешили еще два вылета. В четвертый раз из этой труппы пошел лишь сержант Шелякин напарником Арсену Макиеву, Домой возвращались в сумерках и Арсен не заметил, когда и куда делся его ведомый.

Калининцы были грустные, подавленные, вместе с ними волновалась и вся эскадрилья. Ничто так не гнетет летчиков, как неизвестность, как судьба без вести пропавшего товарища. Ждали Шелякина до полной темноты, прислушивались к далеким звукам, хотя и знали: в воздухе он быть не может, кончился бензин. А глаза с надеждой смотрели на север, где небо у горизонта озарялось всполохами прифронтовых пожарищ. Меня позвали к телефону.

– Что же вы не докладываете? – спросил полковник Страутман. Хотел было извиниться и сообщить о невернувшемся с боевого задания, но полковник продолжал говорить

– О подвигах своих летчиков штабу приходится узнавать окольными путями. Сейчас получено сообщение от наземных частей: один истребитель «як» вступил в бой с большой группой «мессершмиттов», сбил четыре самолета противника и благополучно ушел. На «яках» в это время в воздухе была только ваша эскадрилья. Кто же этот храбрец, скажите?

Я доложил о случившемся. Полковник сразу же сделал вывод:

– Значит, он. Молодчина. А вы не волнуйтесь-утро вечера мудренее.

Выйдя из землянки, увидев своих ребят, а своими мы теперь уже считали и калининцев, я понял: каждому из них можно верить больше, чем самому себе. На каждого можно положиться-умрет, а задание выполнит. И мне очень захотелось, чтобы эти надежные люди воспрянули духом, поэтому, сам еще не веря, бодро сообщил: – Шелякин жив – здоров, на вынужденной. По коням.

Все будто ожили, с шумом «оседлали» пикап и стартер. В деревню ехали с песнями.

Шелякин прилетел на рассвете. Механики гоняли на разных оборотах моторы, готовили самолеты к вылету. Летчики сидели в землянке КП, выжидали, задания. За гулом моторов никто не слышал, как он приземлился. А когда увидели его на пороге землянки, все кинулись к нему, Обнимали, целовали, трясли руку. А он смущенно улыбался, повторяя:

– Да, пустите же, братцы, доложить надо.

Но хоть у нас и принято было докладывать чин по чину, по всем правилам воинского Устава, на сей раз слушать доклад Шелякина не хватало терпения:

– Что прибыли – вижу, что на вынужденной были – знаю, а теперь садитесь и рассказывайте по порядку. Тут всем интересно знать, как вам удалось одному четырех фрицев сбить и самому сухим из воды выйти.

Шелякин мотнул головой, усмехнулся.

– Да я их и не сбивал, товарищ старший лейтенант.

– А кто?

– Да они сами себя посбивали. А я только одного успел.

Шелякин сказал это так простодушно и комично, что все засмеялись.

– Честно говорю, – оправдывался Шелякин. – Мне и самому смешно, как получилось. Как отстал от своих, не заметил. Потом догнал, пристроился. А сзади откуда-то взялась еще шестерка «яков». Армейские, подумал я. Только что это сухопутные летчики за нами жмут? Им-то влево нужно забирать, на Джанкой. Еще раз оглянулся. А это вовсе и не «яки»,а самые настоящие «мессеры». Я рванул вперед, хотел покачать крылом старшему лейтенанту, предупредить об опасности. Поравнялся с машиной Макиева, глядь, а на ней вместо звезд, кресты. Признаться, мне сразу жарко стало. Чуть приотстал, начал соображать, как выбраться.