Эльберд Гаглоев

Гречиха

— Если мне сейчас придется пошевелить рукой, то ваша верхняя конечность поломается вот здесь и вот здесь, да и вывих будет очень сложным.

— Отпустите его, ради Бога, профессор. И примите мои извинения. Тебе сколько раз говорить, даун, чтобы на людей не кидался. Ещё раз приношу извинения, профессор, и, разрешите откланяться. Иди вперед, горе мое луковое.

Вы любите ранние звонки? В воскресенье? Тогда реакцию человека нагло разбуженного в выходной день вы себе представить можете. Но тот, кто звонил, мало того, что был хорошим и полезным знакомым, он был еще мудрым знакомым а потому беседу начал правильно.

— Петрович, ты палтуса любишь?

— С пивом, — быстро, хотя и сонно ответил нагло разбуженный.

— Два хвоста.

— Охтить. Убить кого?

— Не, — хохотнула трубка. — Гречка нужна.

— Плохо. Нет гречки. Дефицит.

— Для кого дефицит? Для тебя?

— И для меня. На днях вояки со страшной бумагой приехали, и всё под чистую вывезли. Хотел себе мешок затырить, да какой-то молодой кэгэбешник углядел. Шуму было, не представляешь сколько. Чуть в Сибирь не загнали. Еле отвертелся.

— Попал?

— Еще и на кабак. Всю банду поить пришлось.

— Беда. Но гречка все равно нужна.

— Три хвоста.

— А совесть.

— Пропил. Вчера. А когда пропивал, познакомился в этой банде с тем самым прапором, что гречку принимал. Так вот, глаза у этого прапора умные, мыслящего человека глаза можно сказать. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Могуч, ты Петрович.

— На том стоим. Так что три хвоста, и я тебя с этим милым человеком знакомлю.

— Злыдень ты, Петрович

— На том стоим

— Как есть злыдень. Но третий хвост рубим вместе.

— А пиво с тебя.

— Злыдень, — и сказано было с уважением.

Воином Олекса был опытным. Биться умел и конно, и пеше. Мечом владеть был обучен, секирой большой и малой, топорами парными. В длиннике стоять мог и на коне верхом сидя копьем играл получше многих. Из лука бил и с земли и с седла. Выучила жизнь.

Самый младший сын в боярской семье с детства готовился он на службу князеву. Всему что знали, обучили батькины дружинники. Пришло время, и пошел служить Олекса к князю в младшую дружину. Хорошо парня учили, приметил его князь. Десяток дал. Дал бы и сотню. Не успел. Мунгалы пришли. Почитай восьмой год бьется с ними Олекса. И князя уж нет, и десятка, а сам он жив. Хорошо учили батькины побрательнички. Уцелел в кровавой бане воин. Выжил. Вместе с кем только не бился против мунгалов, и всякий раз был бит. Хотя и живым оставался. Но не всякий раз целым, и копьем в бок был ранен, и секирой рублен, сам у себя стрелу из ноги вырезал. Выжил.

А теперь вот иначе. Побили ненавистных, и знатно побили. Впервые за долгое время хорошо было на душе, потому как зрелище болотистого поля, заваленного вражьими телами, доставляло серьезное удовольствие.

Прав был Олекса, когда пошел служить Конраду Моравскому. Молод маркграф, но смел и умен. Надурил монголов, заманил на поле, на это, где сладкая трава меняется невысокой осокой, торчащей из трясины. Упрямая чешская пехота с длинными копьями и здоровенными, как дверь щитами устояла под ливнем стрел, а потом заставила отступить визжащую толпу степных всадников. И отступить на не очень широкое пространство между двумя трясинами, неглубокими, но… Мунгал луком и конем силен. Или то, или то забери — нет монгола. А трясина скорость у степных лошадок и украла. Так что когда в лоб оккупантам ударила тяжелая рыцарская конница, ни убежать, ни рассыпаться по обыкновению мунгалы не смогли и сейчас представляли собой главное блюдо на позднем ужине ворон, лисиц и волков.

Доволен был Олекса. Хотя и знал, что татары не отступятся. Позор. Поле чужим оставили. Прознают об этом в орде, и приедет гонец со смешной многоцветной веревкой. Смешная то она, смешная, только многим отважным свернут шеи.

Кровь мунгала священна и проливать её нельзя. Но и трусом мунгалу быть не надлежит. Поражение же в битве это с точки зрения верховного руководства явная трусость, требующая немедленного наказания путем сворачивания шеи. Странная логика, правда? Но функциональная. Не зря ведь, чужане эти полмира завоевали.

Так что доволен был разменявший четвертый десяток ветеран проигранных битв. И неважно, что с утра, подтянув подкрепления, обрушатся монголы на небольшое войско упрямого морава. Не обманывал себя Олекса. Знал, что в числе первых примет на себя удар его полусотня. А у первых шансов остаться в живых немного. Но верил в себя воин и в удачу свою воинскую верил. Клинки он свои и сегодня упоил допьяна и завтра попотчует.

Цепь его дозоров полукольцом охватывала вражий лагерь, раскинувшийся в болотистой низине. С дерева, на котором устроился полусотник, видно было, что там что-то происходит, но что именно не понятно. Забегали татары. Видно разведка его опять набедокурила.

Внизу вдруг щелкнула ветка. Верный засопожник скользнул в руку, уютно уложил согретое о тело лезвие в прохладную от ночной сырости ладонь. Ворохнулся, готовый сорваться во тьму, чтобы с голодным чмоком жадно впиться во вражью плоть.

— Не бей, дядька, — свой я.

— Обзовись.

— Гринька Чекан.

— Ко мне.

Шустрого мальца Олекса сам приобиходил к воинской науке. И так ведь помирать было сироте. А вышло вон как. И пятнадцати весен не исполнилось пареньку, а прознатчик вышел на славу. Ловок и хитер как куница. И имя воинское не просто так получил. Своим нетяжелым чеканом крутил Гринька на диво. Девок парень еще не мял, робел, а счет свой, месть свою личную давно за десяток увел. Такой вот военный парадокс. Зол на мунгалов был пацан.

С некоторой долей зависти смотрел тяжелотелый полусотник, как легко, словно белка скользило сквозь густое переплетение ветвей ловкое тело паренька.

— Отдышись, — скомандовал, когда тот взобрался. Воинская наука, она, как быстроты, так и степенности требует, и править её надо всегда. И на отдыхе и в бою время находить. Подождал, пока дыхание подростка успокоится, зависть легко кольнула. А быстро ведь.

— Доложись.

— Дядько Олекса, — жарким шепотом заговорил пацан, — как ты сказал, ходили мы с Соловьем до стана. Секреты прошли, — запнулся.

— И?

— Сворачиваются поганые.

Большим усилием воли сохранил спокойствие сотник. Быть того не может. Неужели бегут, ненавистные?!

— Точно тебе говорю, сворачиваются. И Соловей слышал. Уж он-то не ошибется.

— Я тебе докуда идти сказал, — нарочито суровея, нахмурил брови Олекса.

— Так неясно было, дяденька, а вдруг хитрость какая. А издалека Соловей хорошо разобрать не смог. Вот и подошли.

— И?

— Соловей и разобрал что к чему. Ему уж то верить можно.

Можно было верить Соловью. Так хорошо он знал и татарский, и мунгалский, и меркитский, и еще несколько басурманских языков, что толмач бы из него вышел знатный. Купцом когда-то был Соловей. Красивый был. Волосы кудрявые льняные, улыбка белозубая широкая, да и сам парень хоть куда. Певучий был. За то Соловьем и прозвали. Только понравился он как-то нойону поганому, но понимания ему не явил, нехристю. Через то всего и лишился. И имущества и красоты. Имущество сразу отобрали, а красоту долгие годы рабства утащили с собою вместе. Многие пытались сломить волю упрямого костромича. Не удалось. Помирающим нашел его на степной дороге Олекса. Последний хозяин избил строптивого раба боевой плетью из выдержанной буйволинной кожи, такая плеть, с вплетенными кусочками стали и свинца, в умелых руках такая штуковина и кожаный панцирь просечет. Руки видать у последнего владельца были умелые. Так, что нашел Олекса тогда в степи нечто полуживое с перебитым носом, выбитым глазом, сломанной левой рукой, в клочья исхлестанным телом. Сидело это нечто, привалившись спиной к каменной бабе, и пело. Да так пело, что не пожалел Олекса ни времени своего, ни припасов. Выходил певуна. И ни разу об этом не пожалел. Хоть и вытек глаз, и рука перебитая усохла, мало было таких лютых бойцов, как этот поседевший раньше времени бывший купец. На усохшую руку тяжеленную наруч укрепил и ловко ей и мечи и ножи в сторону уводил, а бывало и бил как палицей. Целой же рукой и ножом и кончаром владел гораздо. Из пращи бил на диво. Бывало крутил тяжеленное мунгалское копье с мечевидным наконечником, но в бой его брал редко, утверждая, что для работы с этим оружием две руки надобны, а одной это так, для красоты. А ещё Соловей удивительно хорошо дрался ногами. Отличный воин. Только вот петь он перестал. И улыбаться разучился. Так, что можно было верить Соловью.