Этот эпизод теперь казался мне таким же давним, как и визит Себастьена Жоля, но в эти три недели я так много думал о Катрин, занимаясь животными или вращая ручку проклятой мельницы, что она всегда незримо присутствовала рядом. Я чувствовал себя менее одиноким, мысль о ней согревала мне сердце. По десять раз на день я доставал фотографию нашего класса и разглядывал в лупу лицо Катрин. Я даже писал письма с признаниями в любви, в которой никогда не осмеливался признаться ей самой.

А написав, запирал в ящик на ключ из страха, как бы Ноэми не вздумалось пошуровать в моих вещах. Недавно я отыскал эти письма, и они, конечно, вызвали у меня улыбку: смешные, напыщенные, высокопарные послания, в которых тем не менее сквозит неподдельное юношеское чувство, некогда целиком поглощавшее меня. Ибо в этом возрасте мы питаем к нашему предмету истинную страсть, с нее довольно одного взгляда, беглого пожатия руки, иногда робкого поцелуя или прикосновения. И моя любовь, заключенная в снежную тюрьму, с каждым днем разгоралась все сильнее. Я наделял Катрин всеми, какие есть на свете, достоинствами, воображал ее героиней того или иного романа, каждый вечер поминал в своих странных, ни на что не похожих молитвах. Теперь, когда я об этом думаю, мне кажется, что именно мысль о Катрин, больше чем что-либо другое, помогла мне перенести эти долгие и тяжкие испытания; я хотел остаться в живых ради нее.

Но случалось также, особенно в те дни, когда, несмотря на бодрые прогнозы отца, паше освобождение казалось весьма сомнительным, что я представлял себе Катрин мертвой, погребенной в снегу, среди вымершей, разрушенной деревни. Помню, как плакал я при мысли о ее гибели, заодно жалея и себя, и отца с матерью, и Ноэми. И тогда и, не веривший в бога, вдруг взывал: «Боже, спаси нас!» Вскочив с постели, я зажигал свечу и ставил ее на столик перед классной фотографией, словно перед иконой.

Внезапно погода изменилась (Па отметил это в своем дневнике), но изменилась вовсе не так, как мы надеялись. Странное солнце, в течение двух недель постоянно озарявшее небосклон своим багровым светом, вновь исчезло. Однажды утром вместо привычного нам неба, чья прозрачная глубина хоть частично успокаивала нас, мы увидали низко нависший, свинцово-тяжелый потолок цвета лавы. Ни звука, ни единого дуновения ветра… В девять часов еще не рассвело, только снег излучал свою мертвенную белизну. Подавленные, мы молча смотрели на эти грозные тучи, словно готовые раздавить нас, как жернов, и я подумал: если они предвещают новую снежную бурю, на этот раз она занесет нас окончательно и бесповоротно.

Даже в более критических обстоятельствах Па всегда находил ободряющие слова, но в это утро и он прямо онемел от неожиданности, и я увидел по его лицу, что он совсем приуныл.

Весь день напролет мы по очереди поднимались на террасу посмотреть, что там творится, и каждый раз боясь обнаружить свежие сугробы. Но ничего такого не произошло. Нам бы радоваться этому, но неподвижная тяжесть туч казалась такой гнетущей, что нам все время чудилась какая-то новая страшная угроза.

Ночь наступила странно быстро, точно в середине зимы, и когда перед ужином отец попросил меня сбегать наверх и взглянуть, что там делается, я подчинился с тайным страхом. Взобравшись на лестницу, я просунул наверх только руку с лампой. Меня проняла дрожь, и, даже не ступив на помост, я быстренько скатился вниз.

Внизу я доложил:

— Все то же самое. Очень темно, ничего не видно, но снег не идет.

— Ну и прекрасно, дальше бы так. Ты что-то слишком быстро обернулся.

— Очень холодно наверху.

— Тем лучше, это хороший признак.

И однако, тревога продолжала мучить нас; мы сидели за столом, понурив головы и почти не разговаривая.

Ночью мне показалось, что кошмар, в котором мы жили, сгустился вокруг нас еще сильнее. Укрывшись одеялом, я прочел сочиненную мной самим молитву: «Боже, сделай так, чтобы снег больше не шел!» Потом: «Защити Катрин!» И в заключение: «Дай нам мужества, особенно моей бедной маме, которая так в нем нуждается!» Я подумал о мертвых: как им, должно быть, холодно и одиноко лежать на кладбище, и что осталось после стольких лет от бабушки, дедушки, тети Агаты: одни кости да зубы в истлевших гробах. Я мысленно проникал под землю и видел все это — особенно зубы, белеющие во мраке.

Так я продолжал фантазировать еще некоторое время и кончил тем, что нагнал страху на себя самого. Я попытался думать о чем-нибудь другом, но это уже не получалось: все те же мрачные образы кружились передо мной, доводя до того, что я затрясся от ужаса. Свернувшись комочком под одеялом, подтянув колени к подбородку, я принялся вполголоса твердить слова «солнце, луг, весна» и даже «баранье жаркое, яблочный торт, шоколадное пирожное». Мало-помалу я успокоился, приотворил дверь в столовую и впустил кота, который тут же прыгнул ко мне в постель. Я погладил его по мягкой шерстке, и от его тепла и энергичного мурлыканья у меня на душе сразу полегчало. Мы оба мирно заснули.

Мне снилось, что я еду через густой заснеженный лес на санях с собачьей упряжкой. Вокруг стоят ели — такие огромные, что не видно даже их верхушек, и я чувствую, какие мы крошечные рядом с ними. Однако сани скользят быстро и бесшумно, они направляются прямо к огню, возникшему вдали: собаки мчатся туда сами, мне даже не требуется править или подгонять их криком. Теперь я вижу высоко стоящее зарево: должно быть, горит дом, а то и сам лес. Сани все так же гладко, без толчков, несутся вперед, пламя заливает все небо. Собаки вдруг останавливаются как вкопанные на опушке, у лужайки, посреди которой возвышается гигантская статуя, наполовину уже съеденная огнем. Вокруг нее на снегу, который — странное дело! — почему-то не растаял, расселась целая стая волков, они пристально смотрят на меня. Сидят они не двигаясь, насторожив уши, сверкая клыками. Внезапно у статуи отваливается рука и медленно рушится наземь в фейерверке искр. И тут волки все, в один голос, начинают выть.

Проснувшись, как от толчка, я вскочил с постели, а напуганный кот шарахнулся с кровати под шкаф. Мне вспомнился весь сон: лес, пламя, статуя, волки; показалось даже, что я слышу их вой. Я напряг слух. Да, я не ошибся: протяжные, приглушенные толстым слоем снега завывания доносились сюда сверху, с помоста. Это продолжалось несколько минут, потом наступила тишина, и я подумал, что все это мне, наверное, просто почудилось.

Меня била дрожь, я собрался снова лечь в постель, как вдруг услыхал шаги отца в столовой. Я взял свечу и открыл дверь. Увидев меня на пороге в ночной рубашке, он обеспокоенно спросил:

— Почему ты встал? Еще только пятый час.

— Не знаю… мне приснился страшный сон, а потом я проснулся, и мне послышались какие-то крики там, наверху.

— Ага! Значит, тебе тоже?

— Да, как будто звери выли.

— Верно. Странно все это. Сперва я подумал, что это ветер.

Мы поднялись на чердак, к окну, ведущему на помост. Сделав мне знак молчать. Па приложил ухо к ставню, как видно не решаясь открыть его. В хлеву заблеяла коза, по сену прошмыгнула мышь, но снаружи теперь все было тихо.

Наконец Па обернулся ко мне с растерянным видом:

— Ничего не слышно. Ладно, посмотрим, когда рассветет. А теперь пошли спать.

По правде говоря, оба мы надеялись, что нам просто что-то почудилось в полусне и что рассвет прогонит эту ночную галлюцинацию, но не тут-то было. Когда через несколько часов мы выбрались наверх, на террасу, то в слабом утреннем свете сразу же заметили вокруг следы лап, четко впечатавшиеся в снег. Ясно было, что звери бродили здесь всю ночь, иногда проваливаясь в снег так глубоко, что их тела оставляли в нем длинные широкие борозды; вдобавок они разорили кучу навоза, сложенную в конце мостков. Я заметил, что один из кожаных ремней, связывающих перила с несущей балкой, исчез, а оставшийся обрывок изодран зубами. По самым четким отпечаткам видно было, что оставлены они мощными когтистыми лапами, — такие могли принадлежать большим собакам. Все следы сходились в одном месте, за крышей дома, и удалялись по направлению к ближайшему холму.