Фахми лежал на спине с широко открытыми глазами. Темные зрачки неподвижно застыли. Взгляд его медленно угасал. Сжатые губы посинели. Темная кровь сочилась из его ран, смешиваясь с песком пустыни. Пальцы левой руки вцепились в песок. В правой, прижатой к груди, он что-то держал. Все неподвижно стояли вокруг. Горе исказило лица бойцов. Потом они склонились над ним, стерли пыль с его лица, осторожно повернули тело. Правая рука упала с груди и разжалась. Тогда все увидели металлическую цепочку от медальона, который вешают на шею вражеские солдаты. На нем гравируется имя. Тахир поднял цепочку.

— Должно быть, она принадлежала солдату вражеского артиллерийского расчета. Фахми захватил ее с собой на память…

Тахир положил цепочку в карман своей куртки, постоял немного, растерянно глядя в уже просветленное пространство. Потом сказал тихо, не в силах сдержать слезы:

— Давайте унесем его отсюда.

Солдаты подняли и в молчании понесли убитого. Глаза их были полны слез. Нити зари, прочертившие дорогу нового дня, исчезли. Ослепительно сияло солнце, теплое и ласковое, как всегда на востоке. Не было больше Фахми на его месте в пулеметном окопе. Но не было и коварного орудия врага, хранящего смерть в своем жерле.

Товарищи на руках отнесли Фахми к небольшой яме, которую они вырыли для него в земле его отцов вдали от минного поля и уничтоженного им орудия. Не осталось в живых и ни одного солдата вражеского расчета.

СЛОВО МАТЕРИ

Грохот и свист. Глаза вспыхивают. Стальные дула настороже. Кажется, вот-вот тела солдат разорвутся на части, взметнутся в воздух крики и кровь. Но снова наступает безмолвие, смешанное с томительным ожиданием. Большая желтая машина снова трогается в путь, неся в своей утробе плотно стиснутую массу тел, молчание и глубокую тоску. Медленно тянутся километры долгой дороги, понемногу разряжая и тесноту, и печальное уныние сердец. Вот и местечко Абу Хамад. Вверив ему часть своей ноши, машина вновь мчится по шоссе. Скоро от автострады отделится проселок, ведущий к его деревне. Долга эта дорога, молчание и тоска притаились на ней.

А какие прекрасные слова говорили односельчане, расставаясь с ним! Эти слова взметнулись над его головой вместе с облаком пыли, поднятым ногами людей, а потом, когда все остались далеко позади, упали на землю и стали ждать его возвращения. Теперь он разбудит их топотом своих солдатских башмаков, и они заблистают вновь. О, не миновать ему этой дороги. Не пройти мимо тех слов.

— Атва! Эта дорога в твою деревню! Вставай, парень!

Машина внезапно остановилась. Тела в ее недрах вздрогнули и пришли в движение. Многие руки протянулись, чтобы помочь Атве выпрыгнуть из кузова и прощально махать ему. Атва поднял руку в ответном приветствии. Но желтая машина уже неслась дальше, увозя боевых друзей. Потом он опустил руку и расправил гимнастерку под поясом.

Когда он ступил на проселочную дорогу, тишина вновь зазвенела в его ушах. Молчание кипело и клокотало. Солнце, хоть и клонилось к закату, палило нещадно, сжигая надежду на освежающий ветерок.

«Ты вернешься с победой, и в тот день мы устелим твой путь радостью и счастьем… Устроим ночь, равную тысяче».

«Не забудь привезти матери шаль. Не забудь и о гостинцах для девушек… Желаем победы и благополучного возвращения…»

Он посмотрел на свои руки. Он ничего не несет им. Нет, он несет много. В своем сердце… Сумеет ли он открыть им свое сердце? Сумеют ли они понять его? Поверят ли ему? Ведь они не видели и никогда не увидят того, что видел он. Поймут ли они то, что он расскажет? Да и что, собственно, рассказать? Подготовка и ожидание, странные звуки, внезапный свист. Упорное сопротивление натиску врага. А потом — большая желтая машина и ухабы дороги, ведущей к родной деревне. Что он сделал в этом жестоком круговороте? Поверит ли мать, что он не оставлял своего пулемета до тех пор, пока не кончились патроны? Правда, он не видел поверженных врагов. Но его ли вина, что безумный, все разрушающий шквал не позволял видеть, жег огнем и душил дымом?

Те из соседей, кто сражался в Порт‑Саиде в дни тройственной агрессии, вернулись домой, сохранив в памяти все, что им довелось увидеть. И я, мама, возвращаюсь к тебе с рассказами о героизме, хотя их и застилает туман дикости и дым вероломства. Может быть, они осушат слезы, с которыми ты провожала меня. Вспомни, ты не позволила мне уехать в Порт‑Саид в те героические дни, о которых нельзя забыть. Вой бомб, грохот орудий, лавина беснующегося огня. Тогда я сказал: «Я пойду вместе с добровольцами из соседних деревень в национальную гвардию!» Только твои слезы удержали меня. Ты кричала, что мне нет еще двенадцати, что я у тебя остался один после смерти отца.

Как умер отец, мама? Я знаю, что он работал в английских военных лагерях в Тель эль‑Кебире. Они убили его? Ты говорила, что ему не было и тридцати пяти, когда он умер. Как он умер?..

«Твой отец умер так, как обычно умирают люди, на своей постели. Не слушай, что говорят о его смерти. Люди часто говорят лишнее. Иди, сынок, и не думай об этом. Ты уходишь на поле боя и, дай бог, вернешься с победой».

Я вернусь к тебе с победой, мама. На этот раз мы не победили, но еще победим. Борьба еще не кончена. Так говорит наш молодой командир, и мы верим ему.

Знаешь, ведь я отказался от отпуска, который давал мне командир, я не мог прийти к тебе без победы… Я боялся, что ты и односельчане еще не знаете, что это поражение — временное, что оно превратится в победу, которая сломит и отбросит врага. Потом, когда я сам осознал, что это затишье сменит буря, я согласился на отпуск.

Поняла ли ты слова: «Прекращение огня»… «Международные наблюдатели»… «Генеральная ассамблея»… Сумел ли шейх Байюми разъяснить их, или вы ждете меня, чтобы я принес вам истину?

Впереди уже показалась деревня, но он по-прежнему медленно и мерно, почти не поднимая пыли, шагал по дороге. Глаза его рассеянно блуждали. Туманные образы, тесня друг друга, выплывали из глубин памяти. Стоял монотонный звон в ушах.

До ночи было еще далеко, но на горизонте уже разлилась желтая заря, когда Атва достиг деревенской околицы.

И тут он увидел шейха Байюми, переходившего придорожную канаву. Шейх с криком бросился к нему, бормоча что-то бессвязное. Он остановился, силясь улыбнуться дрожавшими от волнения губами. Приблизившись, шейх Байюми заключил его в объятия. Слезы заливали морщинистое лицо старика, стекали на седую бороду.

Вскоре Атва был окружен толпой односельчан, которые сердечно обнимали его и говорили душевные слова, смягчавшие тревогу и озабоченность. Но среди этих приветливых рук не было рук его матери, не было ее ласковых любящих глаз. Он понял это, когда вся процессия влилась в деревню.

— А где мать? — спросил он у шейха Байюми. — Она в поле?

Шествие остановилось. Взгляды людей окаменели, ноги будто приросли к земле. Воцарилась гнетущая тишина. Атва почувствовал, будто чьи-то цепкие пальцы сдавили ему горло. Он обернулся к шейху Байюми, тревожным взглядом вопрошая его о причине такого странного молчания. Шейх поднял руку, взмахнул ею, как бы сгоняя с голов безмолвие:

— Да… Да… Она там… Ты лучше спроси, что мы делали без тебя. Ведь не один ты сражался. Клянусь святым Сиди эль‑Гамри, мы здесь тоже сражались!

Застывшие глаза оживились, ноги зашагали вновь, процессия медленно тронулась дальше. Голос шейха Байюми звучал то спокойно, то звенел от волнения, взвивался и замирал, странно напоминая погребальные напевы. Атва шел в толпе, напряженно слушая рассказ шейха. Вопросы так и рвались у него с языка.

Вот приближается израильский самолет, преследуемый египетским истребителем. Да, так оно и бывает… Египетский истребитель сбивает израильский самолет. И это может быть… Но неужели самолет был сбит над этой деревней? Именно над этой? Вражеский летчик приземлился на парашюте посредине гумна, а когда жители деревни окружили его, открыл огонь из своего автомата. Жестоко, дико. По мирным, безоружным людям… Он струсил, потому что в их глазах светилась решимость.