Покаяние — не мусульманская добродетель. Он раздевался со свирепым видом, яростно стаскивая одежду. Он был худ до ужаса.

Наконец он улегся, предоставив ей укрывать его одеялами и медвежьей шкурой, которую подарил Оттон, когда родилась София. Аспасия сбросила платье и скользнула в постель. Теперь она все уладит: уговорит его, успокоит, развеселит. Она умеет обмануть. Она обманывала всех годами, и ни одна сплетня о них даже не родилась.

Она сама не знала, насколько устала. Только теперь она почувствовала, что ее силы и терпение на пределе. Она вытянулась в постели, мысленно уговаривая себя успокоиться.

Когда речь шла о женских капризах и настроениях, он не был строгим последователем ислама. Ведь он мог отвернуться от нее, выгнать из своей постели, что казалось вполне обязательным при его нетерпеливом характере, но он был с нею всегда добр.

Она положила голову ему на грудь. Немного погодя и он обнял ее.

— Ты опять вспоминал о Кордове, — сказала она.

Он ничего не ответил. Она знала — он тосковал по Кордове; годы не стерли память о родине, где он был молод и счастлив. Он тосковал о безвозвратно уходящем времени, жалуясь на судьбу, забросившую его в этот дикий холодный край. Она чувствовала безысходную тоску в его дыхании, в отчаянии, с каким он обнимал ее как единственную ценность, обретенную им на чужбине.

— Когда-нибудь ты вернешься, — сказала она.

— Когда-нибудь я стану слишком стар для такого путешествия.

— Сорок пять еще не старость.

— Мне было тридцать пять, когда я покинул Кордову. Сколько же мне будет, когда мне разрешат вернуться?

Ее сердце сжалось при этих словах. Она тоже утратила родину, но память о ней была омрачена таким горем и таким одиночеством, что здешние края стали для нее родными. А для него нет. И она не могла этого изменить. Дом его был в Кордове, где всегда светило солнце, где говорили по-арабски, где крик муэдзина несся в горячем сухом воздухе. Где она никогда не бывала.

— Я был молод, — сказал он, — а теперь молодость прошла.

— Ты не был мальчиком, когда я познакомилась с тобой. Отчасти поэтому я и полюбила тебя.

Он покачал головой.

— Даже средний возраст уже ускользает от меня. Мои старые кости болят. Каждый день появляются новые седые волосы.

— Просто ты был болен. К лету все будет в порядке.

— И мои волосы снова станут черными?

Она взглянула на него. На голове она увидела ровно шесть седых волос и с дюжину в бороде. Она сказала ему об этом.

— Может быть, их повыдергать? — спросила она.

Он нахмурился. Но свирепых взглядов не метал.

— Женщина, неужели у тебя нет ко мне ни капли уважения?

— И не припомню, чтобы когда-нибудь было!

— И никогда ты этому не научишься. — Он закрыл глаза. — Что же я такое совершил, чтобы заслужить тебя?

— Множество грехов, — ответила она. И снова опустила голову ему на грудь. Не слишком ли он горячий?

Нет, это просто из-за одеял и медвежьей шкуры; к тому же вспыльчивое настроение. Он гладил ее волосы. Вопреки всему, он постепенно успокаивался. Наверное, он тоже устал. Последний раз, когда он докричался до приступа кашля, она решила целую неделю не приходить к нему, но побоялась, что он сам не сумеет о себе позаботиться. Она ограничилась тем, что два дня с ним не разговаривала. Потом он сказал, что это молчание и позволило ему, наконец, отдохнуть.

Она решила уже, что он заснул, но он вдруг заговорил. Тихо, как будто про себя.

— Я получил письмо, — сказал он, — сегодня утром. Один из священников привез его вместе с почтой из Рима. Они считают, что я там, у папы. Но никто не осуждает.

Она слушала молча.

Его пальцы заплетали и расплетали прядь ее волос.

— Меня не зовут назад. Пишут, старая ненависть не слабеет, и мой враг рад был бы оправить в серебро мои кости. Вот что написал мне мой родственник, похоже, он все правильно понимает.

— Конечно, — сказала Аспасия, — но ведь он мог всего лишиться за помощь тебе.

— Мне говорили. Но с моей семьей и с домом все в порядке. Друзья позаботились об этом; и моя жена… — Аспасия уже почти привыкла слышать это слово, не вздрагивая. — У нее влиятельная родня, и она сама умеет уговорить. Если мне когда-нибудь позволят вернуться, я вернусь в свой дом.

— Тебе повезло.

— Повезло изгнаннику, — отвечал он. — Когда я был болен, я спал, и мне снилось, что я дома. Потом я проснулся и заплакал, потому что это был только сон.

— Мне тоже иногда снится Город, — сказала Аспасия.

— И твой муж?

— Нет, — ответила она.

Он немного помолчал. Пальцы его замерли, обмотанные ее волосами. Потом он сказал:

— Моя сестра Лайла умерла.

Так просто и так неожиданно. Так же просто она сказала:

— Жаль.

— Она умерла при родах. Ребенок родился мертвым. Ее муж горюет по ней. Он устроил ей роскошные похороны. Он сделал в ее память пожертвование в мечеть возле ее любимого сада. От моего имени тоже читались молитвы и были принесены дары, хотя это вряд ли одобрят.

— Это сделано правильно.

— Я любил ее, — сказал он. — Она была совсем юной, когда я уезжал. Она сдерживала свои слезы, стараясь быть мужественной. «Я буду ждать твоего возвращения», — сказала она. Теперь только ее кости ждут меня.

Он плакал. Год за годом тоска его делалась все сильнее. Аспасия молча обнимала его. Пусть он сердится на нее сколько хочет — такой уж у него характер. Но она его не покинет.

Ее глаза наполнились слезами. Это от усталости; это тень его горя. Она позволила им пролиться. Это была почти роскошь, почти наслаждение — разрешить себе плакать.

Он не ворчал на нее за то, что ее слезы капают на него. Их лица были совсем мокрые от слез. У него даже потекло из носу. Она вытерла и свое, и его лицо краем простыни. Он не пытался скрыть от нее свою слабость. Он заглянул снизу ей в лицо и сказал:

— Я никогда не вернусь в Кордову.

— Они еще позовут тебя обратно.

— Я умру к тому времени. Я умру здесь. Вот что предназначил мне Бог.

Она покачала головой, но у нее не было желания с ним спорить. Она снова обняла его. Вскоре он заснул. Она всю ночь пролежала без сна, как будто хотела подкараулить смерть, если она придет за ним, и прогнать ее.

18

Свершив суд, император, во главе каравана двора и свиты, устремился в город, который он любил больше всех, город Карла Великого в герцогстве Лотарингском — красивый, полуримский, полуварварский Аахен. Римляне, любившие воду, пришли сюда к горячим источникам и построили возле них город. Карл Великий, тоже любивший воду, сделал его столицей своего государства. На крыше собора имперский орел простирал крылья к востоку, отдавая империю саксонским королям.

По милости Оттона эта страна была отдана герцогу Карлу. Его светлость герцог принял эту милость близко к сердцу: он бывал повсюду, показывая себя всему народу, и прислуживал императору, когда того требовали политические интересы. Если его и задевало, что наследник саксонских вождей занимал трон, который мог бы принадлежать ему, то он этого никак не показывал. Аспасия слышала однажды, как он отвечал подвыпившему спорщику:

— Да, я Карл, и он был Карл, и он был императором там, где я герцог и вассал; и люди, которых завоевал он, воевали за него. Все меняется. Мир меняется. Мне хорошо и на моем месте.

Он говорил умно. Может быть, он заметил, что Аспасия слушает. Он усмехнулся; при дворе Оттона привыкли соображать быстро.

— И вот ты, — говорил его собеседник ему, — господин Нижней Лотарингии. Жаль, что мой повелитель Лотар не может властвовать над своим тезкой.

Карл блеснул зубами.

— Конечно, жаль. Мой бедный братец: хоть у него есть и трон, и корона, но герцогом Лотарингским ему не бывать.

— Он еще попытается, — возразил его собеседник. — Ты слышал, что он вывел в поле войска? Он угрожает перейти границу.

— Пусть угрожает, — отвечал Карл. — Мы его выгоним.