Но, что бы он ни видел, ему это явно нравилось.

— Ты очень хороша сегодня, — сказал он.

— Я устала сегодня, — бросила Аспасия резко. — Чего ты хочешь? Не подождет ли это до утра?

— Нет, — отвечал Генрих. — Что бы ты сделала, если бы я утащил тебя в одно укромное местечко, позвал бы священника и женился бы на тебе еще до восхода солнца?

— Я бы воткнула тебе твой собственный нож под ребро, — сказала Аспасия.

Она так бы и сделала. Она его не боялась, даже теперь. Коридор позади нее был свободен. Вряд ли ей удастся убежать от него, но, если она закричит, наверняка прибежит стража.

Он, должно быть, прочитал это на ее лице — ей стало стыдно, что ее мысли так легко читать! Он засмеялся и покачал головой.

— Там сзади нет стражи. Я им дал денег, чтобы они пошли выпить королевского вина.

Может быть, он лгал. Может быть, нет. Она была готова бежать, но удержалась.

— Ты не похож на человека, обезумевшего от страсти.

— Внешность обманчива, — ответил Генрих.

— Только не твоя. — Аспасия оглядела его прищурившись. — Мы не будем сейчас вспоминать о твоей жене. Допустим, что ты свободен, чтобы утащить меня и жениться на мне — силой, потому что иначе тебе меня не заполучить. И что же ты рассчитываешь получить от этого? Конечно, не трон. Ты можешь претендовать на него по праву крови, без всякой моей помощи.

— Но царственная дама, — сказал он, — византийская дама, дочь императора, Багрянородная — какая союзница для короля!

— Какой сильный враг!

Он продолжал улыбаться, как будто ожидал, что она скажет именно это.

— Не могу поверить, что у тебя нет честолюбия.

— Потому что все византийцы без конца плетут заговоры, чтобы стать царями?

— И царицами. — Он выпрямился. Он был гораздо выше и шире ее. — Подумай об этом. Собственный трон, империя, которой можно управлять так, как тебе заблагорассудится. Разве тебе никогда не хотелось этого?

— Нет, — ответила Аспасия, — и почему ты думаешь, что сможешь получить империю?

Он презрительно скривил губы.

— Ты знаешь этого щенка и еще спрашиваешь? Посмотри на него! Если он не цеплялся за материнские юбки, так плелся вслед за отцом. У него никогда не было ни одной собственной мысли.

— Он еще удивит тебя, — сказала Аспасия.

— Вряд ли, — возразил Генрих. — Он как кукла на нитках. Мать дергает его сюда, его жена дергает его туда. Он послушен тому, кто дернет сильнее. И, пока он так мотается взад и вперед, я потребую трона, который должен быть моим.

— Это мятеж, — сказала Аспасия.

— И ты будешь кричать караул?

Аспасия стояла в его тени, видя блеск его глаз. Он нависал над ней угрожающе, но она не желала бояться. Она обдумывала его вопрос, не обращая внимания на его нетерпение. Наконец она сказала:

— Нет, думаю, не стану. Он не захочет слушать, а моя госпожа не захочет услышать.

— Значит, ты все же хоть немного меня любишь, — заявил он, — и позволишь мне поступать, как я хочу.

— Позволю, чтобы тебя повесили без моей помощи.

Генрих слушал это так же невнимательно, как Оттон слушал ее предостережения насчет Генриха.

— Я все это припомню, — сказал он, — когда стану королем германцев.

— Этому не бывать, — ответила Аспасия.

Но он уже ушел. Удивительно было, что такой крупный мужчина может двигаться так быстро и бесшумно. Он оставил после себя запах вина и шерсти, а главное, резкий, как запах крови, дух честолюбия и тщеславия.

Король германцев, подумала она. Не римский император. Возможно, младший Оттон не обладал величием, но он, по крайней мере, метил высоко, в самый Рим. Генрих, как глупый мальчишка, хотел прельстить византийскую царевну жалким троном маленькой дикой страны.

А если бы он мечтал о новом Риме?.. И если бы не было Исмаила?..

Нет, подумала она. Хоть это и достойно осуждения, хоть это и странно для женщины ее происхождения, но она не хочет сидеть на троне, особенно рядом с Генрихом Баварским. Однако Генрих явно намеревается смутить покой Оттона своим мятежом.

Она, наконец, легла в постель, но сон долго не шел к ней. К своему удивлению, она даже немного поплакала: может быть, о себе и о том, что у нее уже нет надежды на будущее; может быть, о том, что великий Оттон умер, а его сыну предстоит бороться за свой трон. Может быть, даже о Генрихе, который при других обстоятельствах мог бы стать королем германцев, но никогда, по мелкости души, не стал бы императором Рима.

Младший Оттон был незначительным человеком по сравнению со своим отцом и слишком хорошо сознавал это. Но он хотя бы мог смотреть чуть дальше родных полей и лесов. Он, как и его отец до него, как царственная Византия, видел прежнее величие империи. Он видел Рим таким, каким он был, и таким, каким он будет, если захочет Бог.

— Вот почему, — сказала она себе в темноте задолго до рассвета, — вот для чего я приехала сюда. Не править, не быть королевой. Построить новый Рим.

Генрих никогда не поймет этого. Оттон, каким бы он ни был слабаком, игрушкой в руках женщин и тенью своего отца, не только понимал это. Он намеревался это осуществить.

Часть II

ИМПЕРАТРИЦА РИМА

Германия, 978–980 гг.

16

Оттон стал взрослым.

И в самом деле, думала Аспасия, глядя со своего места за спиной императрицы в зал, в Кведлинбурге, этот неопытный, обидчивый мальчик, который так отчаянно желал стать императором, теперь был мужчиной, пусть еще очень молодым: невысокий, худощавый, он восполнял этот недостаток исходившей от него силой. Он чувствовал себя уверенно под тяжестью короны, рожденный, чтобы носить ее.

Оттон стал взрослым и большим, а его долголетний соперник, напасть его королевства, как будто съежился и стал меньше. Он стоял на коленях у ног Оттона в позе кающегося грешника, но каждая линия его тела выражала непокорность.

Генрих, бывший герцог Баварский, пожелавший стать королем Германии, знал, что расплата достойна его прегрешений. Но его самомнение было несокрушимо.

— Да, — сказал он достаточно громко, чтобы все слышали. — Да, я восстал против моего императора, не скажу, моего законного императора. Потому, что если бы был какой-то закон, он был бы на моей стороне — на стороне внука правившего короля, а не этого сына выскочки.

Двор не взорвался возмущением. Оттон строго запретил выражать свои чувства, и его друзья следили, чтобы никто не нарушал тишины. Но поднялся гул. Пять лет Генрих боролся за трон, на который не имел права; два года он вел открытую войну, раздирая королевство на части, чтобы назвать себя королем.

Теперь он был схвачен, его союзники стояли в оковах позади него: трое Генрихов, Генрих-подстрекатель, Генрих Каринтийский, Генрих, епископ Аугсбургский, и Болеслав Богемский, отличающийся именем, хотя и варварским, но единственным в своем роде. Больше им ждать было нечего. Всем им еще очень повезет, если им удастся сохранить головы на плечах после всего, что они совершили против своего законного повелителя.

Аспасия не чувствовала к ним жалости. Варвары, и только. И Генрих самый худший из них. Византиец знал бы, как избавиться от неудобного императора, не прибегая к такой глупости, как война.

Генрих хотел было сделать ее частью своего мятежного плана, но она отвергла его. Теперь он, казалось, не видел ее и даже не знал, что она стоит в тени своей госпожи. Возможно, он забыл ее. Возможно, он слишком зол на себя за то, что он выбрал именно ту женщину, которая еще пять лет назад знала, что он придет к такому концу.

Феофано слегка пошевелилась на своих подушках. Лицо под сияющей диадемой было безмятежно. Шелковые одежды почти скрывали ее беременность.

Она не взглянула на Аспасию. И больше не двигалась. Аспасия перестала беспокоиться. Ни одна из беременностей Феофано не протекала особенно тяжело; а теперь, в четвертый раз, она чувствовала себя так хорошо, как только это возможно для женщины в положении. Но ведь всякое может случиться. Трижды она рожала дочерей: хрупкую Матильду, угасшую летом после смерти великого Оттона; Софию, настолько же крепкую, насколько сестра была хилой; маленькую Аделаиду с пшеничными волосами. На этот раз, если угодно Богу, будет сын.