— Я бы сказал, даже наглядно.

— Вот и поглядите, как, один-одинешенек из всех этих парней, молодчага Кейси знай себе копает и в ус не дует. Понимаете, к чему я, мистер Ферриски?

— Понятнее не бывает, — откликнулся Ферриски.

— Точно. Никакого трепа, никакой брехни про лошадей да про баб. Зубы сжал, ни на кого не смотрит, кайлом машет, силенок своих не жалеет, по лицу пот в три ручья бежит, а в голове строчки так и кипят. Вот каков человек!

— Да уж, — протянул Ламонт.

— Нет, говорю я, каков человек, хоть и жизнью битый. Ни с кем ни слова, весь в работе, а мысля-то трудится, бьет, так сказать, ключом. Просто Джэм Кейси — бедный невежественный работяга, а все же на голову, да что там, на все полторы выше всякого сброда, и никто в целой стране ему неровня, стоит ему только эту свою чертову пииму досочинять, ни один поэт в мире не достоин держать свечу перед Джэмом Кейси, потому что никому такое дело не по плечу. Да, хотел бы я поглядеть, как он мигом всех обскачет, надо отдать ему должное.

— Факт есть факт, мистер Шанахэн, — сказал Ламонт. — Такого человека, пожалуй, не каждый день встретишь.

— Знаете, что я вам скажу, мистер Ламонт, этот человек мог им всем сто очков вперед дать, раздолбать их всех в пух и прах. Это был человек, который мог... у-уу! — который мог их всех их же собственным кайлом побить, уж поверьте мне.

— Думается мне, что мог, — сказал Ферриски.

— Нет, я знаю, что говорю. Воздайте каждому по заслугам. Высоко ли стоит человек или нет, Бог, он правду видит, это точно. Отнимите у этих молодцев их цилиндры, и что от них останется, спрашиваю я вас?

— Вот правильный взгляд на вещи, — согласился Ферриски.

— Дайте им это чертово кайло, мистер Ферриски, дайте им лопату, и пусть-ка до пятичасового свистка выкопают вам яму, да при этом еще целый стих сочинят. И что будет? Может, они, конечно, к пяти часам вам что и выдадут, но только чистую липу.

— До пяти часов ждать — только время попусту тратить, — кивнул Ферриски в знак полного согласия.

— Верно, — сказал Шанахэн, — будете ждать, а вам — фигу. Знаю я их, и моего Кейси тоже знаю — крепкий орешек. Ему только свистни, и выдаст тебе пииму в метр длиной, да еще какую, черт побери, такую, что все эти молодчики офурятся и хвосты подожмут. Да, видел я его пиимы и читал их, и... знаете, что я вам скажу, други мои, — полюбил я их всем сердцем. И не стыдно мне теперь сидеть перед вами и говорить такое, мистер Ферриски. Я знал этого человека, и его пиимы знал, и, клянусь вам, полюбил их, полюбил от души. Понимаете вы, о чем речь, мистер Ламонт? А вы, мистер Ферриски?

— О да, конечно.

— А ведь я и других пиитов встречал, да еще сколько. Всех их встречал и всех знаю как облупленных. Всех их видел и все их пиимы читал. Слышал, как мастера художественного слова их исполняют, а этих голыми руками не возьмешь. Видел я книги с их писульками, не книги — книжищи, с кирпич толщиной. Но, как ни крути, пиит был и есть для меня один.

— На рассвете же третьего дня, — сказал Финн, — секли его немилосердно, пока вместо крови вода не потечет.

— Так, значит, только один, мистер Шанахэн? — спросил Ламонт.

— Только один. И этот пиит... человек по имени... Джэм Кейси. Никакой там не «сэр» и не «мистер». Просто — Джэм Кейси, Поэт Кайла, так-то. Да, работяга, мистер Ламонт. Но душа у него нежная, как весенний денек, когда птицы на всех этих чертовых деревьях сидят и орут. Джэм Кейси, неграмотный, богобоязненный, честный работяга, чер-но-ра-бо-чий. По-моему, он и порога-то школы ни разу не переступал. Можете вы такое представить?

— Если речь идет о Кейси, то да, — сказал Ферриски, — и...

— И еще и не такое можно, — добавил Ламонт и спросил: — А нет ли у вас его стихов, мистер Шанахэн?

— Теперь возьмите те штуки, про которые нам здесь этот старичок рассказывал, — продолжал, словно бы не расслышав, Шанахэн, — насчет зеленых холмов, и заварушек там разных, и птичек, что сладкие песни свои издают. Красиво рассказывал, черт побери. И вы знаете, взяли они меня за живое, полюбил я их, вот те крест. Чистое наслаждение было слушать.

— Да, недурно было, — сказал Ферриски, — приходилось и похуже слышать. Но сегодня прямо-таки замечательный вышел рассказ.

— Чуете, к чему я веду? — спросил Шанахэн. — Отличная была штука, отменная. Но, клянусь Христофором, не всякому это дано понять, одному, черт побери, из тысячи.

— О, в этом вы правы, — сказал Ламонт.

— Еще бы, такую штуку нелегко переплюнуть, — сказал Шанахэн, и лицо его залилось румянцем, — ведь это все старинные преданья родной нашей земли, из-за таких вот штук и приплывали к нашим ирландским берегам ученые мужи, когда те, на другом берегу, пресмыкались перед золотым тельцом, а жрец их главный в овечьей шкуре расхаживал. Такие-то вот штуки и возвели нашу страну на ту высоту, на которой она покуда стоит, Мистер Ферриски, и пусть мне лучше язык с корнем вырвут, чем я услышу хоть слово против. Но простому человеку с улицы, ему-то что до всего до этого? Что он во всем этом смыслит?

— И какое им дело, этим молодчикам в цилиндрах, смыслит он что-нибудь или нет? — сказал Ферриски. — Плевать они на него хотели. Долгонько придется вашему Человеку с улицы ждать, если он надеется, что эта шайка ему поможет. От таких, пожалуй, дождешься.

— Вы абсолютно правы, — согласился Ламонт.

— С другой стороны, — продолжал Шанахэн, — проку от тиких штук тоже не много. Один раз наешься, потом долго воротить будет.

— Кто ж сомневается, — подхватил Ферриски.

— Один раз отведаешь, другой не захочешь.

— А вы знаете, что есть люди, — сказал Ламонт, — которые читают такие штуки, и все читают и читают, и начитаться не могут. По-моему, это заблуждение.

— Великое заблуждение, — поддержал Ферриски.

— Но есть человек, — не унимался Шанахэн, — есть один человек, который такие пиимы пишет, что зачитаешься, день и ночь можно читать в свое удовольствие, и не надоест. Пиимы, написанные таким же человеком, как мы, и для таких, как мы. Имя этого человека...

— Вот какие люди нам нужны, — сказал Ферриски.

— Имя этого человека — это имя, которое могли бы дать любому из нас при крещении, и он носил бы его с честью. Итак, это имя, — сказал Шанахэн, — Джэм Кейси.

— Отличный поэт и превосходный человек, — произнес Ламонт.

— Джэм Кейси, — эхом откликнулся Ферриски.

— Понимаете, о чем я? — спросил Шанахэн.

— А нет ли при вас каких-нибудь его стихов? — сказал Ламонт. — Если бы случайно нашелся стишок, то я бы не прочь...

— При себе, если я вас правильно понял, мистер Ламонт, у меня ничего нет, — ответил Шанахэн, — но я могу с ходу выдать вам любое, не хуже чем «Отче наш». Стал бы я иначе называть себя дружком Джэма Кейси!

— Рад это слышать, — сказал Ламонт.

— Встаньте же и прочтите, — сказал Ферриски, — не заставляйте нас ждать. Кстати, как оно называется?

— Название, или заглавие, стихотворения, которое я собираюсь вам прочесть, господа, — произнес Шанахэн неторопливым, наставительным тоном священника, — так вот, название этого стихотворения — «Друг рабочего». Клянусь, такого вы еще не слыхали. Оно удостоилось похвал высочайших авторитетов. Тема этого стихотворения общеизвестна. Оно посвящено портеру.

— Портеру?!

— Да, портеру.

— Так начинайте же, дружище, — сказал Ферриски. — Мы с мистером Ламонтом — само ожидание. Встаньте и начинайте.

— Давайте, давайте, бросьте ломаться, — сказал Ламонт.

— Так слушайте, — произнес Шанахэн и, отрывисто кашлянув, прочистил горло. — Слушайте.

Он встал, простер руку и поставил согнутое колено на стул.

— Клянусь, в этом что-то есть, — сказал Ламонт.