Другим аспектом такого рода творчества, особенно распространенным в 60-70-е годы, была переделка популярных (преимущественно англоязычных) песен зарубежной эстрады. Причем, если применительно к творчеству «Битлз» такие переделки носили, как правило, омонимический характер (ср.:

We all live in a yellow submarine,

yellow submarine, yellow submarine,

we all live in a yellow submarine,

yellow submarine, yellow submarine.

Ты пришла и съела мандарин,

съела мандарин, съела мандарин,

а потом доела маргарин,

ела маргарин, ела маргарин.

или:

Oh dear, what can I do?

О, где водки найду?),

— то знаменитая в те годы рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда» подвергалась и всевозможным смысловым переделкам, совершенно, впрочем, безотносительным к ее содержанию. Скажем, сцена заседания Синедриона («What's then to do 'bout this Jesus of Nazareth…») почему-то превращалась в сцену консилиума врачей над телом Алексея Маресьева:

Хор хирургов:

Отрежем, отрежем Маресьеву ногу!

Маресьев:

Не надо, не надо — я буду летать!

Главный хирург:

Но ваша гангрена внушает тревогу.

Маресьев:

Так режьте же, режьте же, е6 вашу мать!

Существовал и травестийный вариант этого рода творчества. К примеру, один мой приятель развлекался переводами на английский язык популярных отечественных песен. Помню, в частности, его прекрасный перевод известной в свое время песенки «Хороши вечера на Оби»:

Хороши вечера на Оби!

Ты, мой миленький, мне пособи.

Я люблю танцевать да плясать —

Научись на гармошке играть!

Oh, how nice are the evenings on Ob!

Please, my darling, do help me in my job.

I like singing and dancing and joy —

Learn to play the 'garmoshka', my boy!

Нетрудно заметить, что общей (и очень характерной) чертой всех вышеприведенных примеров является то, что они ни в коей мере не представляют собой целенаправленные пародии на свои оригиналы, как это бывало в относительно недалеком литературном прошлом (ср.:

Лишь раз гусар с улыбкой нежною,

Облокотясь на бархат алый,

Скользнул по ней рукой небрежною,

Скользнул — и поезд вдаль умчало.),

— что подтверждается и совершенно произвольным выбором объектов для переделок — ими могут служить, наряду с литературной классикой, и одиозные песни «гражданского звучания», и вполне безобидные эстрадные шлягеры. Единственное, но обязательное условие, sine qua non — это общеизвестность и мгновенная узнаваемость, которые в сочетании с резким смысловым сдвигом, усиленным, как правило, каламбурными и метаболическими элементами, и создают неповторимый катартический эффект.

Таким образом, мой бедный герой был нисколько не оригинален в своих невинных упражнениях — он лишь позволил себе сказать свое скромное слово на уже достаточно разработанном участке литературного творчества. Впрочем, довольно о нем (я имею в виду героя).

Хотя, если уж речь зашла о песнях, то мне бы хотелось сказать на эту тему что-нибудь еще — правда, я пока сам толком не знаю что. Просто с младенческих лет и по сей день я болезненно неравнодушен к этому виду искусства и не побоюсь признаться, что почти все наиболее значительные художественные впечатления моей жизни связаны именно с ним. Помню, еще в шестилетнем возрасте я не мог без слез слушать песню «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?» И если бы когда-нибудь я задался целью составить список всех тех песен, которые в той или иной форме оказали влияние на мое эстетическое развитие, то это оказался бы очень длинный список. Гораздо длинней, чем список синонимов к глаголу «выпить». Причем стилистическая пестрота этого списка была бы просто невообразимой. Пожалуй, именно здесь эклектичность моего художественного сознания нашла бы наиболее полное выражение.

Впрочем, «эклектичность» в данном случае не совсем точное слово — на какого-нибудь не в меру строгого arbiter elegantiae этот гипотетический список мог бы произвести впечатление своего рода образца вкусовой неразборчивости или даже художественной всеядности. Я, разумеется, вовсе не хочу сказать, что мои песенные пристрастия лишены какой бы то ни было избирательности — напротив, она есть, и порой весьма прихотливая. К примеру, творчество некоторых признанных корифеев этого жанра — таких, как, допустим, В.Высоцкий или Б.Окуджава, — вызывает у меня только отрицательные эмоции, по поводу чего я неоднократно вступал в бесплодные дискуссии со многими моими друзьями и единомышленниками, и только печальный опыт этих дискуссий заставляет меня воздержаться сейчас от развернутых рассуждений на эту тему.

Я бы даже сказал, что пресловутая художественная всеядность как раз и заключается в специфике этой избирательности. К примеру, я с огромным наслаждением могу слушать «Мельник и ручей» Ф.Шуберта (в исполнении, допустим, Д.Фишера-Дискау), но ничуть не меньшее, а иной раз и большее удовольствие мне может доставить какая-нибудь совершенно непритязательная песенка, вроде «Позарастали стежки-дорожки». И я даже возьму на себя смелость утверждать (si parva licet compronere magnis), что это не такие несопоставимые вещи, как может показаться на первый взгляд.

Не говоря уже о несомненной (по крайней мере, для меня) травестийности понятий «высокого» и «низкого» в искусстве вообще, дело здесь, насколько мне представляется, еще и в том, что песня в принципе живет совсем по другим законам, нежели почти все остальные виды творчества. Любое произведение литературы, живописи и даже, с некоторой натяжкой, классической музыки, как бы это лучше сказать, почти всегда равно самому себе. То есть, когда писатель поставил на бумаге последнюю точку или художник нанес на полотно последний штрих, — произведение завершено, и дальнейшая его судьба, какой бы причудливой и богатой событиями она ни была, зависит уже только от всевозможных внешних и привходящих обстоятельств. Иначе говоря, если относительная художественная ценность такого произведения может изменяться под воздействием различных временных и субъективных факторов, то его абсолютная ценность — та эстетическая субстанция, которую в конечном счете оно и являет собой, — остается неизменной раз и навсегда.

С песней же дело обстоит как раз наоборот. Даже если авторы песни тщательнейшим образом зафиксируют ее текст, мелодию, аккомпанемент и подробнейшую аранжировку (а при современных технических средствах и какое-то конкретное исполнение), все равно никогда нельзя будет сказать, что произведение приняло незыблемую каноническую форму, как, к примеру, «Я помню чудное мгновенье» или «Горюющий старик». Все равно при каждом новом исполнении эстетическое содержание и художественная ценность этой песни могут настолько резко меняться, что, пожалуй, можно даже говорить, что вообще авторство каждой отдельно взятой песни носит довольно условный характер, а ее абсолютной художественной ценности попросту не существует. Так что пословица «из песни слова не выкинешь» применительно собственно к песне расширительному толкованию не поддается, не говоря уже об исторически сложившейся вполне конкретной текстуальной вариативности и стихов и музыки многих популярных песен.