Надо сказать, что этот пламенный патриот впоследствии довольно активно сотрудничал с немцами, за что и получил после их изгнания весьма приличный срок. Вообще учителя школы, в которой учился отец, оказались в этом смысле «на высоте». Преподаватель физкультуры Кречмар стал начальником местной полиции, преподаватель биологии — его заместителем, а преподаватель Конституции СССР (был в школьной программе тех лет и такой интересный предмет), как человек политически грамотный, стал бургомистром.
Короче, отцу пришлось поехать на эти земляные работы. Ребят погрузили в товарные вагоны и куда-то повезли. Ехали они долго, больше стояли. Впрочем, долгие стоянки были даже необходимы, так как поскольку в дороге не кормили (а ехали пять суток), то на остановках можно было послоняться по станциям и выклянчить, а то и стащить чего-нибудь из еды. В Брянске состав попал под бомбежку, причем когда объявили воздушную тревогу, то ребят неизвестно зачем загнали в вагоны и заперли снаружи.
Через пять дней их привезли в Рославль и скомандовали выгружаться. (Честно говоря, у меня не укладывается в голове, как они могли ехать пять суток — от Клинцов до Рославля ну никак не больше 300 километров. Хотя по тем временам чего не могло быть?) Приехала грузовая машина. На нее было велено погрузить вещи, а самим оставаться ждать следующую. Следующая пришла только через сутки. На ней их привезли в какую-то деревню на берегу Десны. Там уже работало несколько десятков тысяч человек. Жить было негде. Спать приходилось на голой земле. Работали по 12 часов в день. Еду привозили из Москвы, и она была очень плохая: мясо — тухлое, хлеб — заплесневелый. Но даже это привозили не всегда.
Над работающими постоянно летали немецкие самолеты-разведчики (нашего самолета отец за это время не видел ни разу), и летали, как оказалось, не зря — немцы обошли этот грандиозный укрепрайон, даже не дожидаясь, пока его достроят до конца. Женщин и подростков еще успели в последний момент вывезти через горящий и совершенно разрушенный Рославль, а все прочие строители так и остались в этом котле.
В аналогичный котел, только уже под Харьковом, попал примерно в то же время и старший брат отца, Лева, о котором до 43 года вообще не было никаких известий, и все считали его погибшим.
12 августа измученный, изголодавшийся и натерпевшийся страху отец вернулся в Клинцы. Однако долго приходить в себя и отдыхать ему не пришлось. 16 августа какой-то проезжий военный начальник собрал всех еще оставшихся в Клинцах евреев и заявил им, что Красная армия сдавать Клинцы не собирается, а если это и произойдет, то все люди будут вывезены в организованном порядке. Так что никому не следует трогаться с мест и создавать панику и заторы на дорогах стратегического значения.
Сейчас, конечно, трудно сказать, было ли это злонамеренной провокацией или просто роковым стечением обстоятельств, но ровно через двое суток после этого оптимистического заявления в Клинцы уже входили немцы. Надо, впрочем, отметить, что клинцовские евреи, наученные горьким опытом отношений с советской властью, не восприняли сообщение проезжего военного начальника чересчур буквально. А Соломон, придя домой с собрания, так и сказал отцу: «Хиля, если они говорят оставаться, значит, надо брать ноги на плечи и ехать, пока целы».
Но уехать было уже очень сложно. Никакие поезда, конечно, не ходили, а пешком с парализованной Гинесей на руках далеко не уйдешь. По счастью, на следующий день начальник склада, где работал Соломон, некто Зарайский, сказал Соломону, что ему обещали места в каких-то товарных вагонах. Тут же спонтанно сложилась импровизированная эвакуационная группа в следующем составе: Зарайский с женой и двумя детьми, Соломон с сыном и умирающей Гинесей, Анета и Хава с семьей своих квартирантов Туранских.
Назавтра, 17 августа, весь этот кортеж на подводах тронулся к железнодорожной станции, которая была в нескольких километрах от Клинцов. Со всех сторон уже слышалась близкая стрельба, и через Клинцы на восток непрерывным потоком шли отступавшие части Красной Армии.
В отличие от своих спутников, заваливших подводы домашним скарбом, дед с отцом взяли с собой только два узла с вещами и лопату, чтобы можно было похоронить Гинесю, если она умрет по дороге.
Когда все они добрались до станции, вагонов еще не было, и Зарайский, чтобы не сидеть сложа руки, разгрузил одну подводу и, взяв с собой для помощи моего отца, не поленился смотаться обратно в Клинцы на свой склад и привез оттуда какие-то сукна или что-то еще — в общем, вверенное ему казенное имущество.
Увидев отца с этим ворованным добром, Соломон пришел в неописуемую ярость. Он надавал отцу пощечин и начал несколько театрально декламировать, что не для того растил сына, чтобы тот стал вором и аферистом. При этом перепало и Зарайскому за вовлечение в кражу несовершеннолетних. Зарайский ему ответил: «Соломон, почему ты хочешь, чтобы это досталось немцам, а не нам с тобой? Они (это уже имелись в виду не немцы, а наши) ведь драпают и бросают все!» Соломон сказал: «Ты делай как знаешь, а я и мой сын не можем воровать».
Вагонов ждали до самого вечера, а когда уже стало совсем темнеть, выяснилось, что никаких вагонов, конечно, не будет, да и ехать по железной дороге вообще уже нельзя, потому что немцы ее где-то перерезали. И тотчас вслед за этим сообщением станцию принялись нещадно бомбить и обстреливать из орудий. Началась ужасная паника и суматоха. Света на станции не было (затемнение), и в наступившей темноте все бегали, кричали, вопили, не зная, что делать и как спастись. К счастью, никто из наших не пострадал, но когда бомбежка и обстрел закончились, оказалось, что с подводы непонятно каким образом и неизвестно куда исчезла парализованная Гинеся. Соломон с отцом несколько часов искали ее по всей станции и близлежащим кустам, но в кромешной тьме ни ее, ни ее следов, ни даже ее останков найти не смогли.
Между тем ждать было больше нельзя — последние наши войска уже давно прошли на восток и в любую минуту могли появиться немцы. Соломон плакал, рвал на себе волосы и кричал, что не может уйти, бросив неизвестно где свою мать. Зарайский говорил ему, что, если он останется, он не спасет ни мать, ни себя, ни сына…
В общем, они ушли. И что стало с Гинесей Гензелевой, вдовой двух моих прадедов: Гесл-Лейба Фрейдкина и Гирша Мовшевича Резникова, так никому и неизвестно. Скорей всего, она тогда же и погибла.
Они шли всю ночь, весь день и всю следующую ночь. Спали по очереди на подводах. Как-то выяснилось, что нужно успеть дойти до Новгород-Северского, пока немцы не замкнули там свое очередное кольцо. Успели. От Новгород-Северского шли до Курска в тесной толпе беженцев. Ночевали в стогах или просто в поле. Во время одной из таких ночевок отец случайно увидел, как молодая женщина задушила своего грудного ребенка. Когда проходили через деревни, жители выставляли на обочины хлеб, ведра с картошкой, огурцы. Пастухи угоняли на восток колхозные стада и за бесценок продавали скот на убой.
Когда проходили мимо деревни Федоровка, Соломон внезапно увидел старого Герцула Фрейдкина, сидящего на крыльце одного из домов в окружении своих дочерей. Соломон закрыл лицо руками и даже не остановился. Он не мог им сказать, что оставил свою мать.
До Курска добирались сорок дней. Оттуда уже ходили поезда до Воронежа.
В Воронеже на эвакопункте Соломон совершенно случайно встретил Ейсеф-Залмена Резникова. Он с семьей был здесь очень давно и даже где-то работал. С ними были их дети — Маня с семьей, Зина, вдова репрессированного В.Е.Случака, и еще какие-то родственники. Фронт понемногу подбирался к Воронежу, и оставаться здесь становилось небезопасно. Поэтому, по рекомендации Зины, было решено «всем кагалом» отправиться в Ленинабад (тогда Ходжент).
Так в конце 1941 года мой отец Иехиель Соломонович Фрейдкин впервые попал в этот город, где прошла его молодость и где двенадцать лет спустя суждено было родиться его старшему сыну, то есть мне. Но рассказ об этом и дальнейшей судьбе отца и его семьи мы отложим пока до другого раза.