Но слишком быстро это неподдельное выражение глубочайшего переживания стало жертвой теоретических спекуляций, ибо те, кто сам не имел ни малейшего опыта, пытались анализировать его результаты. Им было недостаточно света, который воссияет после устранения причин тьмы. Они желали разобраться в качествах света еще до попыток пронзить мрак; к обсуждая его свойства, они воздвигли фундаментальную теологическую систему, в которой священный ОМ был столь искусно запутан, что высвободить его не представлялось возможным. Вместо того чтобы целиком положиться на свои собственные силы, они ожидали помощи от некоего сверхъестественного посредника. Разглагольствуя о цели, они забыли, что усилие к "пуску стрелы" должны приложить именно они, а не какая-то магическая сила в самой стреле или цели. Они украшали и поклонялись стреле вместо того, чтобы просто использовать, снабдив ее всей доступной им энергией. Они расслабили лук тела и разума, отказавшись от необходимого тренинга.
В результате ко временам Будды этот великий мантрический символ был уже столь прочно опутан теологией брахманизма, что его невозможно было использовать в учении, которое пыталось освободиться как от опеки брахманов, так и от излишних догм и теорий и которое подчеркивало значимость, самоопределения личной ответственности человека, его неподвластности воле богов.
Первой и наиболее важной задачей буддизма было "согнуть и заново натянуть лук тела и разума" посредством должной тренировки и дисциплины. Когда вера человека в свои силы воскресла, новое учение прочно встало на ноги, и вместе с этим завяли и опали со священного наконечника стрелы ОМ все украшения и завитушки теологических спекуляций, и он вновь мог увенчать стрелу медитации.
Мы уже упоминали, насколько тесно ОМ был связан с развитием йоги, которая, являясь разновидностью межрелигиозной системы методов психофизического тренинга, получила признание и внесла существенный вклад в каждую школу религиозной мысли. Буддизм с момента своего возникновения принял и развил йогическую практику, и непрестанный обмен опытом между буддизмом и другими религиозными системами продолжался на протяжении двух тысячелетий.
Неудивительно поэтому, что хотя слог ОМ и утратил временно свое значение как символ, все же религиозная практика раннего буддизма использовала мантрические формулы там, где они оказывались полезным средством для пробуждения: веры (саддха), для освобождения от внутренних пут и для концентрации на высшей цели.
5. МАНТРИЧЕСКИЕ ТЕНДЕНЦИИ РАННЕГО БУДДИЗМА
Уже ранние Махасангхики включили в свой Канон специальное собрание мантрических формул под общим названием "Дхарани – или Видьядхара-Питака". Дхарани являлись средством для фиксации сознания на какой-либо определенной идее, образе или переживании, обретаемых в процессе медитации. Они могли представлять как квинтэссенцию учения, так и опыт определенного состояния сознания, которые посредством дхарани можно было произвольно вновь вызвать или воссоздать, в любой момент. Поэтому дхарани можно также назвать опорой, вместилищем или носителем мудрости (санскр. видьядхара). Функционально они не отличаются от мантр, если не считать их формы, иногда достаточно пространной и включающей порой сочетание многих мантр, или "семя-слогов" (биджа-мантра), или квинтэссенцию какого-либо священного текста. Они были в равной мере и продуктом, и средством медитации: "Посредством глубокого самопогружения (самадхи) человек постигает истину, посредством дхарани он фиксирует и сохраняет ее".
Хотя значимость мантр и дхарани, как проводника или инструмента медитации, еще не подчеркивалась в буддизме Тхеравады, их действенность никогда не вызывала сомнения. Уже в наиболее древних палийских текстах встречаются защитные мантры (паритта) для предотвращения опасности, болезни, защиты от змей, злых духов, порчи и т.п., а также для создания благоприятных условий, здоровья, счастья, мира, благого перерождения, богатства и т.д. ("Кхуддакапатха", "Ангуттара-Никайя", IV, 67; "Атанатийя-Сутта", "Дигха-Никайя", 32 и т.д.).
В "Маджджхима-Никайя", 86, повествуется, как Будда обязал Ангулималу (в прошлом разбойника, который обратился к Учению Будды) лечить женщину, страдавшую хроническим выкидышем, посредством "чтения истины", т.е. могуществом мантры. Прежде всего оно зависит от чистоты и правдивости говорящего и в значительной мере подкрепляется и превращается в осознанную мощь благодаря торжественному стилю речи, что зачастую не отмечается. Хотя основной источник силы – внутренняя установка говорящего, все же существенной является и форма ее выражения. Она должна отвечать духовному содержанию, быть мелодичной, ритмичной, сильной и опираться на соответствующие умственные и эмоциональные ассоциации, обусловленные либо традицией, либо личным опытом.
В этом отношении к числу мантр можно отнести не только торжественно читаемые строки "Ратана Сутты", каждый стих которой заканчивается утверждением: "силой этой истины да будет благо" (етена саччена суваттхи хоту), – но и древнюю формулу Прибежища, которая по сей день с тем же благоговением произносится в странах распространения буддизма Тхеравады (Хинаяны), как и соответствующий ей санскритский аналог в Северных Школах (Махаяна). Их совершенный параллелизм в звучании, ритме и заложенной идее, их сосредоточенность на высших символах, таких как Будда, Дхамма. (Учение; санскр. Дхарма) и Сангха (община святых), лежащая в их основе установка благочестия, в которой саддха (Вера) и метта (Любовь) занимают первое место – вот что превращает их в мантры в лучшем смысле этого слова. То, что форма их выражения столь же важна, как и представляемая ими идея, подчеркивается троекратным произношением, а также тем, что некоторые из этих формул повторяются даже дважды три раза, слегка разнясь в произношении, в ходе одной и той же церемонии (например, в Бирме, в церемониях пуджа, паритта, упасампада, патимоккха и в сходных случаях), дабы гарантировать правильность формы, правильность воспроизведения звучания-символа, утвержденного традицией, струящейся из прошлого в будущее, как животворный поток, в котором данный индивидуум обретает связи с ушедшими и грядущими поколениями посвященных, устремленных к той же цели. В этом заключается волшебство мантрического слова и его таинственная власть над человеком.
Так как истинные буддисты вовсе не ожидают, что Будда, или Его ученики, или Дхарма услышат обращенные к Ним молитвы или явятся чудесным образом на помощь молящемуся, то становится понятно, что действенность таких формул зависит от гармоничного совоздействия формы (звучание и ритм), эмоционального чувства (благочестивый порыв: Вера, Любовь, Почитание) и идеи (возникающие в уме ассоциации: знание, опыт), которые возбуждают, усиливают и преобразуют скрытые силы психики (намерение, решимость и осознанная сила воли – лишь изначальная их часть).
Форма совершенно необходима, ибо она являет вместилище для других качеств; чувство совершенно необходимо, ибо оно порождает единство (как огонь, расплавляя различные металлы, сплавляет их в новое однородное вещество); а идея – это та субстанция, та "первоматерия", которая оживляет все-составляющие человеческого разума и пробуждает их дремлющую энергию. Необходимо подчеркнуть, что в данном случае термин "идея" следует понимать не как нечто, представляющее обычную абстракцию, но как творческую картину (что соответствует первоначальному значению греческого "eidos"), или как форму опыта-переживания, в которой действительность отражается и воспроизводится всегда заново.
В отличие от формы, выкристаллизовавшейся из опыта предыдущих поколений, одухотворяющая ее идея целиком принадлежит таланту Будды (и только в этом смысле можно говорить о том, что духовная мощь Будды воплощена в мантре), но побуждение, сплавляющее свойства души и разума, и творческие силы, отвечающие этой идее и вдыхающие в нее жизнь, должно внести самому человеку. Если его вера порочна, он не достигнет внутреннего единства; если его разум не закален в тренинге, он не способен будет воспринять эту идею; если он психически вял, ему не удастся пробудить скрытые силы; и если он лишен сосредоточенности, то напрасной будет попытка координации формы, души и разума.