— Не знаю. Стало быть, счастье у него такое. Не подходи, Альберту Францевичу пожалуюсь! — В глазах кадета были жадность и испуг.

— Коли добром не отдашь… — Миша стал отрывать пальцы кадета от скатерти.

Тот заверещал, будто девчонка.

— Не трогай! — и вцепился зубами в Мишину руку. — Убери грязную лапу, а то…

— А то? — передразнил Миша, ощерившись как волчонок.

— А то? — Кадет сложил нежные пальчики свои в кулачок и помахал перед Мишиным носом. — Смотри, какая увесистая штука!

Миша чуть не лопнул от злости. Запыхтел, покраснел. Так стоят они друг против друга: нарядный кадет, затянутый в талии, по-девичьи тонкой, ремнем, на пряжке которого выбит двуглавый орел, и большеголовый, коренастый Миша, поблескивающий голодными светло-синими глазами.

Буря еще не успела разразиться, как между ними просунулся Леня. Тоже сжал пальчики в кулак, приподнялся на цыпочки и поднес свою маленькую, но крепенькую «гирю» к лоснящимся губам кадета:

— А эта штука, по-твоему, сколько весит?

Все, кто был в столовой, дружно загудели:

— Уф-ф… Убил!

— Паяц!

— Молодец, Ленька!

Можно было считать, что конфликт исчерпан, но кадет Николь плеснул ковш масла в уже затухающий огонь. Он оттолкнул Леню, процедив сквозь зубы:

— Эй, поганый большевистский щенок!

— А ты буржуйский щенок, да? — Миша рассвирепел и содрал погон с плеча кадета.

— Ах, ты за погоны мои хватаешься, вшивая собака…

Николь двинул Мишу по зубам. Миша влепил ему по уху. Николь, схватившись за голову, заскулил, поплелся в сторону. Тем часом на Мишу налетел другой кадет.

Через минуту уже невозможно было разобрать, кто на ком сидит, кто кого лупцует, только было слышно, как на столе звенят тарелки и с глухим стуком сыплются удары на чьи-то спины и бока.

Трудно сказать, как долго тянулась бы эта схватка, сколько тарелок было бы перебито и сколько окровавлено носов, — войну не на живот, а на смерть прекратил Альберт Францевич. Его зычное: «Смирно-о!» — сразу остудило разгоряченные головы и заставило разжаться занесенные кулаки. В мгновенье ока все кинулись по своим местам. Некоторые даже успели подхватить ложки и давай шумно хлебать из уцелевших тарелок холодные щи. Только Леня все не унимается, оседлал кого-то и обеими руками дубасит по мягкому месту:

— Вот тебе, буржуй! На тебе, щенок! На!..

— Хватит тебе, Леня! — кричит ему тот.

Он открывает глаза и видит, что вцепился в своего родного брата Мишу.

4

Леонид проснулся от ноющей боли в руке.

Всласть выспался. Он еще со студенческих лет приучился довольствоваться тремя-четырьмя часами сна в сутки. Куда ж деваться теперь? Луна еще не взошла. Небо кажется черноземной пашней, куда пригоршнями, будто зерна из лукошка, набросали звезд. Похоже, что сеятель торопился или оказался нерадивым — в одном месте звезды посеяны густо, а в другом раз-два и обчелся. Одни яркие, озорные — подмигивают и зовут, другие словно догорающие искорки — мерцают еле различимо. Есть и такие, что вспыхивают вдруг, замедленной молнией прорезают полнеба и пропадают совсем.

Леонид вышагивает по палубе. Здесь тихо и безлюдно. Только внизу в машинном отделении без устали гудят мощные дизели да тревожно шумит за кормою волна.

До света еще далеко. Леонид прошел в носовую часть корабля. Если смотреть отсюда на море, то кажется, что корабль плывет томительно медленно и что целая вечность пройдет, пока они достигнут родных берегов. Слишком тягостно для души это зрелище. Он снова отправляется на корму, где, расширяясь, убегает в ночь — все дальше и дальше — белый, в золотистых блестках шлейф. Веселее становится на сердце. Движутся, значит. Но и такая скорость не устраивает Леонида. Ему бы взмыть ввысь, как орел, которого они видели днем у скал Капри, и лететь, лететь… Он задирает голову, будто надеется разглядеть в высоте парящую птицу и видит над собою серебряную полосу Млечного Пути. Сколько раз, с тех пор как родился на свет, он устремлял глаза на эту лучистую дорогу? Не сочтешь… И чем больше глядел, тем труднее бывало ему оторваться, и каждый раз в душе рождались новые мысли, новые мечты…

Вспомнил свой давешний сон Леонид — заулыбался. Последние два-три года ему снилась только война, только концлагерь, побег, погоня, хищный оскал овчарок, побои и кровь… А вот нынче ночью привиделось детство. Он попытался восстановить свой сон в подробностях. Задумался, забыл про небо, про звезды и про темное море, побрел тропинкой, на которой отпечатались следы его ног, в ту далекую, незабвенную пору.

Паренек с Нарвской заставы внезапно превратился в деревенского мальца. Арина Алексеевна решила, что в городе с ребятишками ей не прожить, и переехала к свекру, к Ленькиному дедушке. Деревня называлась Колесники. Мужики здесь испокон веку гнули ободья из пареного дуба и вяза. И фамилия Лени — Колесников — пошла отсюда. Дед теперь частенько говаривал ему, ласково ероша его густые, кудрявые (родовая примета!) волосы: «Ленька, я из тебя сделаю первостатейного колесника. Вот увидишь! Колеса, какие ты смастеришь, покатятся по мостовым Петрограда и Москвы». А малец задирал голову и твердил свое: «Я, дед, колесником не хочу, буду сталеваром, как батя!..»

Они спускаются к реке. Мастерская дедушки Кузьмы стоит почти что на самом берегу. Волга здесь узенькая. Если бросить камень изо всей мочи, можно докинуть на ту сторону. Леня раздевается и — бултых в воду. Дед Кузьма любуется внуком, по-мужски саженками переплывающим Волгу: «Будет толк. Упорен, как отец».

Окончив в Колесниках семь классов, Леня поехал в город Егорьевск. Была мечта поступить в электротехнический техникум. Но «погорел» на математике. Тогда он быстренько забрал документы и махнул в Тверь. Дескать, город большой и, значит, выбор побогаче. Опять разочарование: оказалось, что в здешних учебных заведениях прием заявлений уже давно прекращен. Не была убрана доска с объявлением о наборе студентов лишь у подъезда сельхозтехникума. На ней красным и синим шрифтом было написано: «Техникум готовит агрономов, зоотехников и ветфельдшеров. Срок обучения…» Леня, приуныв, плетется дальше: «Какой из меня агроном или ветеринар?..» Немного спустя снова возвращается, снова стоит, уставившись на фанерный щит: «Агрономов, зоотехников…»

«А если мне в Ленинград податься?» — мелькает в мозгу шальная мысль. Далеко. Денег уйму надо. А у него в кармане одна мелочь, не на что даже домой, в Колесники, доехать. Мать сказала ему: или, мол, учиться поступи, или на работу устройся… «Делать нечего, примут так примут, нет так нет. Попаду в техникум, годик проучусь и летом в Ленинград смотаюсь, не повезет, найду какую-нибудь работенку, подкоплю деньжат и, может, еще нынче зимой выберусь отсюда…»

Как на грех, повезло. На первых порах он учился так себе, словно через силу, потом огляделся, втянулся, а потом… Нет, никуда Леня не смотался. Ни через год, ни через два из техникума не ушел. На втором курсе его выбрали председателем «студенческой коммуны». На третьем отправили на практику в один из восточно-сибирских совхозов. Двадцать пять рублей стипендии плюс половина будущей зарплаты — итого девяносто рублей. Дела пошли на лад. Леня справил себе добротную одежонку и кое-что послал матери.

Тогда же он принял решение после техникума поехать на работу в тот совхоз, в котором проходил практику. Парнишки поизбалованнее все прицеливались устроиться поближе к городу и при случае посмеивались над ним.

Как-то высокий и необыкновенно рыжий однокурсник хмыкнул:

— Прежде в Сибирь в ссылку ссылали, а ты по собственной воле да еще на три года хочешь.

К тому времени характер Лени уже вполне сложился. Был он человеком спокойным, вдумчивым, хладнокровным. Но когда рыжий презрительно сплюнул сквозь зубы, Леня вдруг вспыхнул, подскочил, ткнул пальцем на красный флажок, приколотый к пиджаку рыжего:

— Что написано на этом значке?.. КИМ! А как это расшифровывается?