- Кто ты-эсдек или эсер? Где тебя арестовали? Почему?

Соседа своего не знаю. Поэтому отвечаю сдержанно. Говорю,что арестован случайно, по ошибке.

- А пища у тебяесть? Чай, сахар есть? Ничего у меня, разумеется, не было. День в тюрьме еще не начался. Надзиратели еще не скинули своих ночных валенок, в которых незаметно подкрадывались к двери, чтобы подсматривать в “глазок”. Сосед предупреждает меня, чтобы я был осторожен.

Но вот опять зовет меня уже знакомый голос. Я поднимаю крышку и слышу голос, понижающийся до шепота:

- Ты видишь решетку, прибитую гвоздями. Вытащи гвозди, они только вставлены, не забиты. Вынь решетку и просунь руку в трубу.

Полицейское дело на Н. Е. Буренина.

Я делаю так, как меня учит сосед, и сквозь каменную толстую стену прикасаюсь своими пальцами к руке соседа. Пожать его руку нельзя, но коснуться можно.

Я не знаю своего соседа, но меня уже наполняет чувство близости к сидящему в камере рядом со мной незнакомому, невидимому товарищу. Я уже не чувствую себя одиноким. И это наполняет радостью.

Не успев прийти в себя от неожиданности, слышу голос:

- Ну же, тащи!

В мою ладонь упирается какой-то предмет. Вытаскиваю узкий пакетик: завернутые в бумагу два кусочка сахара и щепотка чая.

Впоследствии я узнал, как политические заключенные, сидевшие в этих камерах, пробуравили стену. Они выскабливали кирпичи чайными ложками.

Так началась новая глава моей жизни. Я понятия не имел о том, каковы настоящие причины моего ареста. Провокация? Что обо мне знают? Сколько времени продержат? Что там будет впереди - неизвестно, а сейчас надо думать о том, как налаживать свою тюремную жизнь.

Я наметил себе распорядокдня. Утром - гимнастика по Мюллеру, обтирания холодной водой. Затем, после чая, прогулка. Происходила она так. Политического заключенного выводили из камеры на узкий балкон и лестницу, впереди и позади него ставили двух уголовных, и только за ними опять шел политический. Эту цепь выводили на квадратный двор. В середине двора была куртина, засаженная мелкими деревьями и кустарником. Заключенные должны были, не останавливаясь, ходить вокруг куртины. Разговаривать строго запрещалось. Люди вращались по кругу почти механически, как пущенное в ход большое колесо. Если кто-либо отставал, его подгоняли надзиратели, быстро восстанавливая нарушенный ритм.

Мы, политические заключенные, старались использовать прогулку для того, чтобы передать товарищу хотя бы коротенькую записку. Удобнее всего это было делать в момент, когда мы, возвращаясь с прогулки в камеры, поднимались по узкой лестнице. В это время дистанция между людьми нарушалась, задние натыкались на передних, появлялась возможность сунуть что-нибудь в руку находящемуся впереди уголовнику.

Получив деньги “с воли”, от родных, я выписал из тюремной лавки папиросы и брал их с собой на прогулку. Уголовный, поднимавшийся по лестнице впереди меня, скрещивал сзади руки и очень ловко принимал от меня папиросы, а с ними и записки товарищам. Эти записочки уголовники точно передавали по адресу.

Так я получил весть о том, что в тюремной камере, неподалеку от меня, находится наш товарищ, студент-медик Николай Петрович Сагредо (партийная кличка “Андрей Андреевич”) - мой бывший помощник по работе в Боевой технической группе. Мы условились встретиться, несмотря на все трудности, и во время одной из прогулок умудрились обменяться кратким рукопожатием. Как дорога была за каменными стенами тюрьмы эта встреча с товарищем по революционной работе, единомышленником!

Еще до ареста я знал, что наши товарищи - большевики - ив тюрьме старались как можно целесообразнее использовать время, не раскисали, не поддавались унынию и отчаянию. Я решил следовать их примеру.

Почему бы не заняться в одиночной камере усовершенствованием своей музыкальной техники? Правда, нет такой “детали”, как рояль или пианино. Не беда. Зато у меня есть казенная подушка, набитая соломой так крепко, что можно с тем же успехом класть под голову табуретку. Я нарисовал на бумаге фортепианную клавиатуру в четыре октавы, прикрепил бумагу к подушке, клал подушку себе на колени и брался за упражнения и гаммы терциями и секстами, то есть двойными нотами, что мне всегда трудно удавалось. Работал я систематически, строго выдерживая отведенное для упражнений время, и в короткий срок достиг большого успеха: стал совершенно отчетливо выстукивать две ноты как одну, причем в быстром движении.

Не раз я видел, как в “глазок”, находящийся в двери моей камеры, заглядывали надзиратели. Они решили, что я сошел с ума, но установив, что форма моего помешательства не опасна. предоставили мне полную возможность потихоньку сходить с ума и дальше.

Решил я заняться в тюрьме и шахматами. Играть одному, с самим собой, было слишком скучно. Решать шахматные задачи было не в моем характере. Мне, находившемуся в одиночной камере, хотелось общения с людьми.

Я нашел себе неожиданного помощника в шахматной игре в лице одного из надзирателей, совсем молодого безусого паренька. Он предложил мне быть посредником между мною и одним из заключенных - любителем шахматной игры, взялся передавать наши ходы, записанные на обрывках бумаги. Не знаю, кто был моим партнером, но, по-видимому, он очень остро реагировал на игру, и его волнение передавалось молодому надзирателю. Мы скоро объявили матч, хотя оба были явными любителями, не знакомыми с теорией.

Конечно, наша участь в тюрьме была бы не так страшна, если бы все наши “стражи” были такими, как молодой надзиратель, увлекавшийся шахматной игрой. Но были среди тюремщиков люди, находившие особую прелесть в том, чтобы издеваться над заключенными, особенно политическими.

Старшим надзирателем нашего этажа был Орлов, человек-зверь. До сих пор помню его отвратительную внешность. Какой-то Квазимодо, с плешивой головой, выпятившейся вперед и посаженной между плеч почти без шеи, с торчащими черными тараканьими усами. Через пенсне, криво сидящее на носу, смотрел он своими тусклыми серыми глазками.

Орлов был зачинщиком всяких издевательств. Он обыскивал заключенного, перебирая даже волосы на его голове, чтобы удостовериться, что в них ничего не запрятано. Когда мы возвращались с прогулки или со свидания с родными, Орлов стоял на центральной площадке нашего корпуса, ощупывая каждого своими жесткими глазками цепного тюремного пса. На центральную площадку выходили двери камер, где сидели приговоренные к смерти, закованные в кандалы. Двери были открыты, и мы видели людей, ожидавших своего близкого смертного часа.

Не похож был внешне на Орлова следователь - жандармский подполковник Тунцельман, выхоленный офицер, с тонко выведенным пробором, волосок к волоску, с расчесанными усами, с белыми холеными руками. Вызывая меня на допрос, он был всегда изысканно корректен. Приглашал сесть в кресло напротив, а сам, прежде чем приступить к допросу, произносил, разбирая бумаги:

- Тэкс-тэкс-тэкс…

Типичная лиса в овечьей шкуре… Мне было предъявлено обвинение в принадлежности к Российской социал-демократической рабочей партии, а также в хранении нелегальной литературы и оружия. Но я видел, что никакими серьезными уликами, подтверждающими мою революционную работу, следователь не располагает, разгадывал его козни и разрушал их, выводя Тунцельмана из равновесия.

Однажды следователь с торжествующим видом сообщил мне, что по одному из зашифрованных адресов, обнаруженных в изъятой у меня при аресте записной книжке, найдена корзина с оружием. В ответ на это сообщение Тунцельмана я рассмеялся, прямо глядя ему в глаза. Тогда следователь вынул из ящика своего стола маузер.

- Вам это знакомо? Я ответил:

- Маузер. Моей всегдашней мечтой было приобрести себе такое оружие.

Я догадывался, что это провокация, что никакой корзины с оружием по обнаруженным у меня адресам найти не могли, тем более, что я успел через сестру, приходившую ко мне на свидания, предупредить всех товарищей, чьи адреса были указаны в моей записной книжке.