Профессор Круг первым узнал об опасности. Со слов библиотекарши, «кто-то» заинтересовался студенткой, читавшей без словаря французские математические бюллетени. Быть как все — на мгновение Софья Стефановна явно забыла главный завет выживания. Оставалось как можно скорее подать заявление о добровольном отчислении из института. По семейным обстоятельствам. Надо же было искать средства для содержания двух учащихся — дочери и ее мужа.

Карл Адольфович предложил единственный, по его разумению, достойный выход — работу в школе. Учителей не хватало. Не касаясь законченного заграничного образования, Софья Стефановна могла сослаться теперь на несколько курсов советского вуза. Оставалось пройти испытание по политическому минимуму и собеседование при Городском отделе народного образования по социальному происхождению и благонадежности.

Недавние владелицы частной женской гимназии, превратившиеся в рядовых советских учителей, сестры Бот были предупреждены Кругом и со своей стороны препятствий не чинили. Самой большой трудностью оставался ежедневный путь из Замоскворечья в Сокольники. Промерзшие трамваи, часами тащившиеся по такой же мерзлой Москве.

Оставаясь наедине с новой учительницей, сестры Бот подсказывали, как вести себя с методистами и проверяющими, вспоминали такие недавние посещения гимназии императрицей Александрой Федоровной — в дни празднования 300-летия царствования дома Романовых. Нарядных гимназисток. Уроки пения, танцев. Французский щебет на переменах. Сестры знали: их будут терпеть ровно столько, сколько понадобится, чтобы найти им замену. Их уже предупредили. Только для Софьи Стефановны подобная развязка наступила гораздо раньше.

Учительница начальных классов — много ли от нее требовалось?.. Умение читать, хотя бы и по слогам, держать в руках ручку, считать в пределах четырех правил арифметики. Софья Стефановна применяет неслыханный метод скоростного чтения, целыми предложениями и страницами, — и через считаные месяцы к ребятам приходит абсолютная грамотность. Она размышляет над принципами развития математического мышления — и простая арифметика превращается для всего класса в самый увлекательный предмет. Никаких троек, как исключение — четверки.

Бесконечные комиссии, державшие под наблюдением всех учителей, не могут опомниться от изумления. На уроках странной учительницы появляются дополнительные инспекторы. За дверями класса начинаются допросы учеников: что им говорят, что́ заставляют делать. Нет ли во всем этом «вражеского влияния», формализма или, не дай бог, еще какого-нибудь «изма». Остается как можно скорее исчезнуть из поля зрения Сокольнического районного отдела народного образования.

Снова заявление об уходе. Снова по собственному желанию и по семейным обстоятельствам. На этот раз помощь приходит от доктора Юрасовского. Его коллега доктор Крюгер оставался школьным врачом бывшей частной женской львовской гимназии, которая принадлежала и в которой преподавали княжна Ольга и княгиня Софья Львовы.

Снова густые зимние сумерки — занятия начинались в половине девятого утра. Скользкие тропинки между стенами домов и выраставшими под крыши особнячков сугробами. Настырный звон трамваев, которых, к счастью, больше не приходилось дожидаться: бывшая гимназия находилась в соседнем Климентовском переулке. Закутанные в немыслимые одежонки дети. И песни год от года все более воинственные. О боях и победах. О ненавистных врагах и вражьей смерти.

У Страны Советов пока было два врага: белогвардейцы и поляки. Все без исключения. Об этом уже говорили приглушенными голосами: «Товарищ Сталин не любит поляков». Даже в рамках Коммунистического интернационала. Зато любит песню. Одну-единственную. Грузинскую. Короткую, по обязательной учебной программе, школьники должны были знать назубок, — «Сулико». Петь ее полагалось истово, благоговейно:

Школьный возраст не был помехой, чтобы пережить ответ соловья: «Вечным сном здесь спит Сулико».

За чугунными воротами «Дома Ростовых» кипела своя жизнь. Каждый вечер вереница людей тянулась через узкую калитку, мимо плотно засыпанных снегом старых лип, к главному подъезду.

Широко распахнутые крылья низких флигелей. Низкая дверь, словно под колоннаду фасада. Несколько ступенек вниз — к навсегда закрытому гардеробу (кто бы стал раздеваться в промерзшем здании?). Поворот мраморной лестницы к нарядному, под сенью колонн, вестибюлю. Длинный, вытянутый вдоль Большой Никитской улицы зал. Разнобой невесть откуда и невесть как собранных стульев, табуреток, длинных скамей. Затянутая кумачом стена за фанерной трибуной.

Днем тоненькая цепочка пешеходов торила тропку к левому флигелю. Там уже год работал Литературный институт. Дверь былой привратницкой, справа от ворот, чавкала редко, натужно. Низкие комнатушки, светлее — со стороны Поварской, совсем темные — от двора, утонувшего в вековой сирени.

Тесный коридорчик ломался под непонятными углами. За хлипкими перегородками теснились железные койки под солдатскими одеялами. Под койками и на подоконниках громоздились книги. Ни в чем другом обитатели привратницкой не нуждались, никакого имущества не имели. Общежитие Литературного института принимало и просто начинающих литераторов. Михаил Беллучи оказался одним из них.

Ему повезло. Рекомендательное письмо к Александру Воронскому решило многие вопросы, в том числе недостаточное знание русского языка. Умение и давнее желание писать на польском в период всеобщего увлечения Коминтерном становилось даже известным преимуществом. Литературные опыты на итальянском делали начинающего писателя и вовсе ценным приобретением.

Происхождение, пути в Москву — Воронский понимал, что в них вряд ли имеет смысл разбираться. Но он занимал такое положение, что мог подобную вольность допустить. Как-никак ему доверяли работу с «попутчиками», теми литераторами, которые еще «не встали на платформу большевизма». С ними собирались «работать» и даже переубеждать.

С июня 1921-го Воронский стал главным редактором первого так называемого толстого, литературно-художественного и научно-публицистического журнала «Красная новь». Сначала идеологическое руководство партии сочло главным второй раздел — в нем печатался даже Ленин. Но уже после первых двух номеров Воронский обратился собственно к литературе. И незаметно отстранил от руководства самого Максима Горького. Воронский начал собирать писателей, не разделявших пролетарских тенденций.