Вся дальнейшая последовательность событий снова и снова проходила перед нею в ее истерзанном рассудке: то, как она обрушила на него всю мерзкую ругань, вгонявшую ее в краску, когда она слышала это от Криса, если он проигрывал гонки из-за чьей-либо нерадивости; то, как она толкала его, эту несдвигаемую глыбу, как она молотила кулаками его непоколебимую грудь; то, как он схватил ее за локоть, пытаясь унять ее истерику; то, как она вырвалась, поскользнулась, грохнулась на бок…

Еле помня себя, она лежала на потертом ковре, а он опустился рядом с нею на колени, и на его бледном, беспощадном, каменном лице прорезались первые трещины чувства, а синие глаза оледенели от потрясения, пока он шарил у нее выше бедра.

– Вы в порядке?

– Не трогайте! – Если дотронется, она взорвется. Страх, одолевавший ее после гибели Криса, затвердел и стал мучительной уверенностью, признать которую до того мгновенья мешал ей ужас. После непрестанной рвоты в первый месяц беременности она ждала, боялась, молилась и надеялась, что это никогда не случится – мгновенье расплаты за прошлые грехи. Но только не так. Пожалуйста, Боже, только не так… Она застонала.

– Мисс Лосон… Клодия, вам плохо? – Она услышала в его голосе ужас, выраженный им против своего желания, подавляемую тревогу.

– Уходите, оставьте меня в покое… – Волна боли пробежала по ее телу, раздергивая слова на отдельные слоги; она закрыла глаза и отвернулась от него и от всего жестокого мира.

– Не могу. Ведь вам может быть плохо. Это здесь? Это ваш ребенок? – Рука его, легко, словно перышко, скользнувшая по ее животу, заставила ее содрогнуться от боли, скорее душевной, чем физической. Она зарыдала. Морган вполголоса выругался, подвинулся и она почувствовала, как деликатно он поднимает полу ее платья. Глаза ее расширились, жалкий взвизг униженного протеста замер у нее на сухих губах, когда он мягко закрыл платьем ее согнутые ноги, пригнулся поближе, чтобы отвести влажные пряди с ее потного лба, и ободряюще прошептал:

– Крови нет, Клодия. Не плачьте, вы не одна. Я о вас позабочусь. Кто ваш врач?

О Господи, добрый он так же беспощаден, как и в ярости, хотя и презирает ее. В глазах у Клодии все поплыло, в костях возникла боль – и тогда-то она оставила всякую надежду.

– Сейчас меня вырвет… – процедила она сквозь стиснутые зубы.

И ее вырвало, жестоко, а после этого он нежно поднял ее на твердый диван, сел рядом, успокаивая, гладил ее трясущееся тело и в то же время сделал срочный вызов по радиотелефону, который вынул из внутреннего кармана.

Затем он отер ей лицо прохладной, влажной тряпицей и мягко с нею говорил, причем ему как будто было безразлично, что она его не слушает:

Клодия словно ослепла, вся ушла в себя, готовясь к боли – как она знала, неизбежной.

Поехал с нею в карете «Скорой помощи» и он, и по какой-то необъяснимой причине Клодия инстинктивно вцепилась ему в руку и выпустила лишь тогда, когда больничные служащие в конце концов убедили его, что его упорное нежелание уйти из смотровой только мешает ее лечению. Остаток дня и часть вечера выродились в кляксу боли и ужаса, и, придя в себя, она решила, что все это – какой-то не правдоподобный кошмар.

Клодия внимательно осмотрела прохладную белую палату, исследовала изнеможенную пустоту внутри себя и поняла, что все это реально. Слишком реально. Глаза щипало, она их зажмурила, а когда снова открыла, рядом с нею стоял доктор. Не молодой врач из травматологического, а консультант-гинеколог из родильного отделения больницы, где она лежала как особая пациентка.

Она равнодушно выслушала его добрые соболезнования, и глаза ее оставались сухими, когда она узнала, что потеряла сына. И лишь когда врач сел возле койки и стал спрашивать о том, что она делала последние несколько дней, она выказала некий проблеск эмоции.

– А скажите, Клодия, он последнее время много двигался?

Она теребила край простыни, закрывавшей грудь.

– А он был нормальный… то есть я хочу сказать… он не был?..

– Изуродован? Нет, Клодия. Но когда вас привезли, сердце его не билось… поэтому пришлось произвести кесарево сечение: очень важно было успеть. – Он сделал паузу и продолжал более мягко:

– Ведь, наверно, вот уже некоторое время вы не чувствовали, что он двигается, правда, Клодия?

Слезы, щипавшие ей глаза, горячо потекли по щекам.

– Он… он вообще довольно спокойно себя вел – днем… а по ночам толкался.

– А последние несколько суток?

– Я… я последнее время очень уставала, крепко спала… Не знаю. Я… когда я упала, то, должно быть…

Он снял ее дрожащую руку с истерзанной простыни.

– Дорогая моя, это не потому, что вы упали. Вероятно, в глубине души вы сами это сознаете. Вы ни в чем не виноваты. От вашего падения начались преждевременные роды, и только. Но по всем признакам ребенок ваш был мертв несколько дней…

– Нет! – Она выдернула руку и прижала к плоскому животу, отстраняясь от тайной боязни, отравлявшей покой ее сновидений. – Нет… я бы почувствовала неладное… я бы что-нибудь сделала…

– Сомневаюсь, чтобы кто-то мог что-нибудь сделать. Такое порой случается…

– Что? Вы сказали, что у ребенка никаких изъянов не было, – значит, это я виновата? Что я сделала не так? – со слезами, в отчаянии прокричала она.

– Ничего, дорогая моя, – терпеливо уверил он. – И я согласен, что ребенок физически оказался безупречным, однако насчет остального мы не знаем. Я в самом начале предупредил вас, что в вашей беременности есть некоторые тревожные признаки, согласно которым вы можете и не выносить его полный срок…

– Но я делала все, как вы говорили, – жалко прошептала Клодия.

– Знаю. Для вашего ребенка вы сделали все, что могли, Клодия. Знаю. Но иногда этого недостаточно. Может быть, позже, когда больше узнаю, я смогу сообщить вам точные причины. – (Клодия решительно отвергла пугающую подоплеку его слов.) – А тем временем как можно больше отдыхайте. Потеря младенца на позднем этапе беременности травмирует сильнее, чем более ранний выкидыш. Я знаю, что, вероятно, вы не хотите сейчас это слышать, но травматолог сказал, что нет никаких хронических осложнений, которые воспрепятствовали бы дальнейшим попыткам родить ребенка. Вероятнее всего, в следующий раз вы родите нормального, живого, здорового ребенка… и необязательно в результате кесарева сечения…

– В следующий раз? – Клодия и вообразить не могла, что когда-нибудь снова решится на такую ужасную муку. – Это, знаете ли, по ошибке! – с болью вспомнила она. – Я не хотела забеременеть… такой был удар… я… вы не думаете?..

– Не думаю, и вы не должны, – строго произнес доктор. – Каковы бы ни были ваши чувства вначале, вы долго и упорно боролись за этого ребенка, а теперь предстоит борьба за то, чтобы примириться с происшедшим и жить дальше. Ну, а теперь сказать вашему другу, что он может несколько минут повидать вас? Сестры мне рассказали, что он всю ночь их донимал, ходил взад и вперед не переставая…

– Какому другу? – Марк был в отъезде, и она представить себе не могла, кто бы мог к ней прийти. Когда она впервые пришла в клинику, то из близких назвала в анкете лишь Марка да родителей в Австралии.

– Мистеру Стоуну. Очень подходящая фамилия! Сестра Досон говорит, что он несдвигаем, как скала. Он не удовлетворен краткими устными бюллетенями, которые получил от нее, и требует разговора с вашим лечащим врачом. У травматолога всю ночь не было ни единой свободной минуты, меня ждали другие вызовы, но, если хотите, я ему объясню, что происходило…

– Нет! – Голос Клодии стал пронзительным от смятения. И внезапно она ощутила, в чем источник ее мучений. Идеальная отдушина для всей ее ярости и вины. Идеальная. Как же ей было ненавистно это слово! Ненавистен и Стоун из-за того, что присутствовал, когда ее тело отвергло ребенка. – Нет. Не хочу, не говорите ему ничего! Это не друг, я его почти не знаю. Не надо ему ничего обо мне знать!

Консультант пристально посмотрел на нее.

– Он уже знает, что мы оперировали и что ребенок родился мертвым. Поскольку он был с вами, когда это произошло, не считаете ли вы…