Я посмотрел на неё с удивлением.

— Забудь, — Женя неопределённо махнула рукой, — возьми лучше ирландского кофе. Думаю, он лучше всего подойдёт к дождю.

Я отодвинул бокал с пивом и сделал так, как сказала Женя — заказал ирландского кофе, то есть обычный кофе, в который добавили виски, сахар и сливки и подали в высоком стакане на ножке и с круглой ручкой для пальца.

— Что-то не так с пивом? — спросил Борис, забирая недопитый бокал.

— Ошибся сезоном, — ответил я, — просто принесите поскорее заказ.

— Сию секунду, — и Борис исчез за стойкой.

Через минуту он вернулся и у меня на столе оказался тёмный фужер с нахлобученной сверху сливочной шапкой.

— По-моему, многовато сливок, — сказала Женя тихо, чтобы не услышал удаляющийся Борис.

— Так даже лучше — рождает правильные климатические ассоциации, — ответил я и аккуратно отхлебнул из фужера.

И вот тут всё встало на свои места. Всё вдруг стало хорошо, всё стало как надо. Видимо, перемены к лучшему отразились на моём лице слишком явно, поскольку Женя одобрительно закивала:

— Вот видишь, главное выбрать правильный напиток.

Я хотел её поблагодарить, сделать комплемент, сказать что-нибудь приятное, но вместо этого из меня полился такой поток откровений, какого я за собой не замечал уже давно, наверное, со времён больших и безобразных студенческих попоек. Вообще, я не склонен рассказывать девушкам, путь и красивым, пусть и неглупым про свою боевую молодость. Точнее, склонен, но не в таких подробностях и не так близко к настоящему положению вещей, как я это сделал в то утро практически незнакомой мне Жене.

За те два часа, которые мы провели в кафе, я наговорил ей ужас, сколько всего, прекрасно понимая, что говорить этого не стоит, и что потом мне будет очень за это стыдно. В памяти всплывали дела давние и чаще срамные, тут же оказывались на языке, и меня всё несло и несло неукротимым словесным поносом. «Про войну и про бомбёжку, про большой линкор „Марат“», про друзей и родителей, про институт, старую работу, про моих бывших, про всё-всё-всё рассказал я тогда Жене, на что она не реагировала почти никак, и это только подстёгивало меня говорить, говорить, говорить…

Женя прервала меня только один раз:

— Тебе бы пошла борода, — задумчиво сказала она.

— Была у меня борода, и были усы, — ответил я, не сбавляя оборотов, — и борода была без усов, и были усы без бороды…

Когда время подходило к шести, я дошёл до одного из самых дальних эпизодов моего детства.

— У меня была одна очень несчастная детская любовь, — сказал я, глядя на оседающую пену сливок в очередном фужере с «кофе». — Я был влюблён в одну девочку, которая была старше и меня не то, чтобы не замечала, она просто не знала о моём существовании… а я настолько сильно её любил, что твёрдо решил: когда вырасту, женюсь только на ней, чего бы мне это ни стоило. Помню, меня часто, особенно по ночам, мучила одна и та же фантазия, будто я вдруг стал взрослым, лежу в постели с женой и спрашиваю её: «Как тебя зовут?»

Женя улыбнулась.

— Понимаешь, я был ещё маленький и не знал, что за такие вопросы можно получить по голове… короче говоря, лежим мы в постели, темно, кто рядом не видно, и тут я спрашиваю: — «Как тебя зовут?» а она отвечает, допустим, Марина, или, там, Наташа, и тут мне становится грустно, потому что девочку, в которую я был влюблён, звали не Марина и не Наташа, а Лена…

— И чем дело кончилось?

— Тем, что мою жену действительно зовут Лена, вернее, Алёна. Но это не та Лена.

Женя опять улыбнулась.

— С тобой хорошо…

Она отвернулась к окну и близоруко прищурилась. Там, будто в огромном телевизоре с выключенным звуком показывали не категорированные гонки автомобилей в сложных погодных условиях. Скользкие тачки, таща за собой грязевые хвосты, неслись в сторону центра — проспект Вернадского просыпался.

— У меня тоже была в школе несчастная любовь, — сказала, наконец, Женя.

— Вот уж не понимаю, какая может быть несчастная любовь у красивой девочки? — спросил я, но тут же пожалел об этом.

— Это одно из самых гнусных мужских заблуждений, — медленно проговорила Женя в ответ, — мол, что кукла не может страдать, так?

— Я же не сказал: «кукла», — начал оправдываться я, — просто считается, что у красивых девочек всегда всё хорошо, в отличие от некрасивых.

— Вот именно, что считается, — Женя полезла в пачку за сигаретой, — а ты никогда не думал, что девочки, какие бы они ни были, красивые или уродины, переживают так называемую любовь гораздо болезненней, чем мальчики, поскольку эта самая любовь в том возрасте для них составляет смысл жизни. Они так устроены, понимаешь?

— Понимаю, — ответил я, хотя смыслом моей жизни в том возрасте тоже была, извините за выражение, любовь.

— Ну вот, и я не была исключением.

Я ждал продолжения, но его не последовало. Вместо этого Женя спросила, отчего люди всегда вспоминают прошлое, а не, например, мечтают о будущем.

— Будущее же гораздо интереснее, особенно если оно есть, — сказала она. — Меня, моё прошлое занимает мало, в основном потому, что оно уже прошло. Что сделано — то сделано. Гораздо сильнее меня интересует то, что произойдёт дальше. А тебя?

Я не знал, как отвечать. Такой переход заставил меня задуматься, нет ли в её словах упрёка в мой адрес? Может, ей не понравились мои, обросшие бородой, как у Карла Маркса, байки, и она таким вот образом пытается мне это показать? Как бы там ни было, Женин вопрос требовал ответа, надо было что-то говорить, и я сказал:

— Знаешь, я не то, что мечтать, думать-то о будущем перестал году в девяносто втором, когда стало понятно, что дальше будет только хуже. Помню, курсе на четвёртом моя тогдашняя девушка пыталась спрогнозировать наше с ней будущее после окончания института, и просто изводила меня расспросами: «Как ты думаешь, что с нами будет дальше?» и тому подобное. Возможно, она, таким образом, просто маскировала вопрос, собираюсь ли я на ней жениться… Я, конечно, сколько мог, увиливал, а потом сказал: «Не знаю», потому что, честно, не мог представить ни её, ни себя в будущем… ни в каком. Она тогда на меня очень сильно обиделась. А прошлое… прошлое — это то место, куда хочется вернуться, поэтому люди постоянно о нём говорят. И я не исключение. Все бы отдал, чтобы туда попасть.

— Правда, так хочется вернуться? — уточнила Женя.

— Хочется… а что тут такого? — подтвердил я.

Женя вдруг резко посерьёзнела, да так, что доброе и спокойное лицо её, которое я наблюдал пару секунд назад, просто перестало существовать. Вместо него явилось холодное и строгое.

«На такое можно спокойно смотреть, только будучи для неё незаметным», — подумал я и отвёл глаза.

— Ну, всё, харэ, — сказала Женя и резко встала из-за стола.

— В смысле? — недоуменно спросил я и тоже встал.

— В смысле, что мне пора.

Я спросил, что я сделал не так, но Женя, рассматривая свои ногти, ответила, что всё хорошо, но ей действительно пора. Я расплатился, помог Жене одеться, прямо у кафе взял для неё такси, посадил на заднее сидение подвернувшейся нам «Волги», захлопнул дверцу, помахал вслед и пошёл отдавать зонт охраннику-гардеробщику. Только потом я сообразил, что за время всех этих манипуляций мы ни разу не посмотрели друг другу в глаза.

Дождь перестал, и вместо него из чёрного неба сыпала мелкая колючая крупа. Пешеходная дорожка вдоль проспекта покрылась грязным льдом, и я, чтобы не упасть, жался к ближе к сугробам. Идти было тяжело, подошвы скользили, снежная крупа летела за шиворот, а в голове звучал низкий голос Виктора Робертовича: «Белый снег, серый лёд…»

«Боже ж ты мой, что же я такого сделал не так?» — в сто пятьдесят первый раз спрашивал я себя.

Свет на первом этаже не горел. «Может, отключили электричество?» — подумал я и дёрнул ручку двери на себя, но она не поддалась. Я дёрнул сильнее. Постучал ладонью по стеклу. Крикнул. Постучал ещё. Посмотрел на двери и отдёрнул руку, будто от горячего утюга.