— Это воспитывает хорошо. Отучает от привычки заботиться о будущем. Очень хорошее воспитание. Это я и вам рекомендую.

— У меня есть такое отношение к письмам: всегда ждешь почты со страшным нетерпением, — сознался я.

— Вот, вот, это самое! И газеты также… Вот над этим нужно работать. Ну, да вы еще человек молодой!..

— А Белинький, Лев Николаевич, чтобы отучить себя от такого нетерпения, делает так: получивши письмо, оставляет его лежать нераспечатанным до следующего дня, и только на следующий день распечатывает.

— Прекрасно, прекрасно поступает! Как в нем идет духовная работа!.. Удивительный народ эти евреи! Вот и от Молочникова сегодня письмо… От Гусева было письмо, — улыбнулся Лев Николаевич. — Сидит в тюрьме за самовольную отлучку. Они, ссыльные, молодежь, составили заговор — не спрашивать разрешения на отлучку, так как не считают себя подчиненными правительству… Веселое такое письмо! Теперь, наверное, его уже выпустили, — был посажен на две недели.

Фотографирование с Софьей Андреевной не прошло, однако, Льву Николаевичу даром. Уступив одной стороне, он попал под град упреков другой, именно Александры Львовны. Последняя была обижена не только уступкой Льва Николаевича жене, но еще и тем, что Лев Николаевич, вернувшись из Кочетов, не исправил произведенного в его отсутствие Софьей Андреевной перемещения фотографий у него в кабинете. Над столом у Льва Николаевича висели две большие фотографии Черткова с Илюшком Толстым и Льва Николаевича с Александрой Львовной. Софья Андреевна убрала эти фотографии — первую за занавеску у окна, вторую в спальню Льва Николаевича, а вместо них у стола повесила портреты: свой и отца Толстого. Мелочность безумия!

Теперь Александра Львовна обиделась на отца за то, что он не восстановил прежней комбинации, а тут подвернулось еще и снимание с Софьей Андреевной… В результате у Льва Николаевича тяжелая сцена еще и с дочерью.

Александра Львовна громко осуждала Льва Николаевича в «ремингтонной» в разговоре с В. М. Феокритовой, разумеется, во всем ей сочувствовавшей. Вдруг входит Лев Николаевич.

— Что ты, Саша, так кричишь?

Александра Львовна и ему выразила недовольство: это нехорошо, что он снялся с Софьей Андреевной, в то время как дал Софье Андреевне обещание не сниматься больше у Черткова; это непоследовательно — жертвовать интересами и друга и дочери ради взбалмошной женщины, дозволять ей перевешивать фотографии и пр. и пр.

Лев Николаевич покачал головой в ответ на слова Александры Львовны и произнес:

— Ты уподобляешься ей!

С этими словами он ушел к себе в кабинет.

Через несколько минут оттуда раздается его звонок, притом однократный, условленный для вызова Александры Львовны (на два звонка должен был идти я). Александра Львовна, продолжая обижаться на отца, не идет.

Пошел ко Льву Николаевичу я. Едва я покинул кабинет, исполнив какое‑то маленькое поручение Льва Николаевича, как Лев Николаевич снова звонит один раз, чтобы пришла Александра Львовна. Она все‑таки не идет.

Тогда Лев Николаевич посылает меня позвать ее. Александра Львовна приходит.

Тут, как рассказывала после Александра Львовна, между нею и отцом произошло следующее:

Лев Николаевич заявил, что хочет, чтобы Александра Львовна застенографировала письмо, которое он ей продиктует. Но едва та заняла место за столом, как старик вдруг упал головою на ручку кресла и зарыдал…

— Не нужно мне твоей стенографии! — проговорил он сквозь слезы.

Александра Львовна кинулась к отцу, просила у него прощенья, и оба плакали…

В середине дня мы отправились со Львом Николаевичем на верховую прогулку. Осень. Мягкие краски. Мягкий свет. В лесу — желто — розовый шумящий ковер из опавших листьев. Голые прутья, кое — где только желтые листья на деревьях. Свежий, но мягкий и теплый воздух. Голубое и серое небо.

Проезжали Старым Заказом, мимо оврага, на краю которого на небольшом холмике, окруженном деревьями, Лев Николаевич, как мне передавали, завещал похоронить себя.

Уже возвращаясь домой, на выезде из леса, Лев Николаевич вдруг приостановил лошадь и повернул ее назад. Я подъехал к нему.

— Как вы поживаете? Не замерзли? Лошадь идет хорошо? — обратился он ко мне.

Я спросил, как нравится ему природа.

— Очень хорошо! Там (в Кочетах. — В. Б.) еще лучше. Этакие огромные открытые горизонты! И везде лески… Прекрасные леса!

Обед. Фрукты, мороженое.

Лев Николаевич говорил:

— У Тани хотел перечитать Робинзона, она как раз купила Робинзона в Орле и привезла для Танечки.

Еще говорил:

— Я читал в «Круге чтения» «Смерть Сократа». Как это удивительно сильно! Он говорит ученикам, что не знает, что будет после смерти, но что вероятия есть такие и такие…^[260]

Лев Николаевич остановился и добавил:

— Он перед смертью вымылся, чтобы не заставлять другого человека омывать свое тело. Это трогательно.

Вечером пришел С. Д. Николаев с двумя сыновьями, мальчиками тринадцати и девяти лет, удивительно милыми ребятами. Лев Николаевич объяснял им Пифагорову теорему по — брамински, видимо увлекаясь мыслью передать понятно детям еще совсем новое для них геометрическое положение; смотрел фокусы младшего мальчика со спичками, разговаривал с Николаевым — отцом о воспитании.

— Помогай вам бог удержаться, — говорил он о намерении Николаева не отдавать детей ни в какие школы. — Вот вы говорите, что соединяете в своем представлении школы, лечебницы, тюрьмы… Прибавьте сюда еще литературу, философию, все это ни к чему! Я читал сегодня книгу Мюллера «Шесть систем индийской философии» ^п. В них столько чепухи, и он серьезно во всей этой чепухе разбирается.

Я принес книгу Макса Мюллера, и Лев Николаевич наудачу прочел из нее какое‑то бессмысленнейшее место.

Говорил:

— Читатели в последнее время для меня разделяются на два разряда: любящие и читающие «романы» и те, которые «романов» не любят.

Рассматривал какую‑то английскую книгу и говорил:

— Какое типографское богатство! Как издаются книги! Только все это скоро приедается. Так же, как конфетные коробки: скучно, потому что это только внешнее.

Николаев выразил сожаление, что идеи Генри Джорджа плохо проникают в сознание людей.

Да, да, — сказал Лев Николаевич. — Вот, например, мой зять, Михаил Сергеевич. Он — умный и в своем роде честный, благородный человек, и либеральный даже. Он понимает даже доводы Генри Джорджа, потому что не может идти против разума и логики. Но все это проходит, не касаясь, мимо него, как какая‑то только умственная задача… Но есть и такие, которые не хотят понимать. И им легче, чем ему. Ему труднее.

— Тебе скучно без винта? — спрашивает у Льва Николаевича Софья Андреевна уже после ухода Николаевых.

— Нет, даже напротив.

— Почему же ты играл там?

— Просто потому что все сидят…

«Там» — Кочеты. Вернувшись из Кочетов, Софья Андреевна утверждала, что Лев Николаевич, живя у дочери, «эпикурействовал»: играл в винт, в шахматы и был весел… Лев Николаевич действительно не торопился уезжать из Кочетов, где ему было спокойнее и больше нравилось, чем в Ясной Поляне, и где он провел поэтому несколько лишних дней.

Утром Лев Николаевич сообщил мне, что вчера он положил куда‑то, чтобы спрятать, свою записную книжку, «самую заветную», и забыл, куда именно он девал ее.

— Знаете, в одной я записывал мысли, которые входят в дневник. Дневник мой читают — Чертков, Саша, а эта книжка самая заветная, которую я никому не даю читать. Везде переискал и нет… Возможно, что она попала к Софье Андреевне ^[261].

— Там что‑нибудь было?

— Да, конечно. Я писал откровенно. Ну, да ничего! Значит, так и нужно. Может быть, это на пользу.

С почтой получились книги: в немецком переводе Шкарвана отдельными брошюрами работы Льва Николаевича: «О науке», «О праве» и «Письмо к индусу», два тома сочинения профессора Томского университета И. А. Малиновского «Кровавая месть и смертная казнь» ^[262] и огромная биография Льва Николаевича, составленная англичанином Моодом ^[263].