— Почему это, Михаил Александрович? — говорила ему в отсутствие Льва Николаевича Софья Андреевна, сидя за чайным столом и, по своей привычке, покачивая одной ногой, закинутой на другую. — Вот я это и Василию Алексеевичу Маклакову говорю. Оба вы такие деятели, ораторы. Почему вы не сделаете так, чтобы прошли эти реформы и наладилось дело?

— Нет власти, графиня! Нет власти, — отвечал, вздыхая, Стахович. — Знаете, графиня, — говорил он, обильно уснащая свою речь французскими фразами, — власть — это кучер, а мы — это вожжи, кнут в руках кучера. Зачем это? Да, это тяжело, но это необходимо. Это необходимо, графиня. На войне нельзя быть добрым, в дипломатии нельзя быть откровенным, а в политике нельзя быть чистым.

— Это хорошо! — любезно улыбаясь, отвечала графиня.

В одиннадцать часов я отправился на станцию. Поцеловав Льва Николаевича и поблагодарив Софью Андреевну за ее доброе отношение ко мне во время моего пребывания в Ясной Поляне, я выехал на Засеку вместе с Сухотиными, которые тоже отправились по делу в Москву.

Только сегодня вернулся я и Ясную из поездки в Москву и в Крёкшино, к Чертковым.

Еще на станции услыхал отрадную весть: Лев Николаевич здоров. Видел его и успел поработать в Ясной Поляне: распределил мысли в книжке «Освобождение от грехов, соблазнов, суеверий и обманов — в усилии воздержания».

После завтрака Лев Николаевич уехал кататься с Душаном, а я с Белиньким отправился в Телятинки, к старым своим друзьям, у которых не жил целый месяц.

Во время моего отсутствия в Ясной был И. И. Горбунов — Посадов, который взялся печатать составляемые Львом Николаевичем книжки (числом 31) ^[97].

Пришел утром в Ясную и, к своему удивлению, узнал, что Лев Николаевич еще не гулял и даже не вставал с постели, хотя было уже больше девяти часов. В доме все тревожились. Встал Лев Николаевич в одиннадцатом часу, совершенно здоровым. Сам удивлялся, что так долго проспал. Но, вероятно, это случилось просто оттого, что вчера он поздно лег. А лег поздно оттого, что вечером долго читали его давнишние письма к дальней его родственнице гр. А. А. Толстой. Письма, говорят, очень интересны. Лев Николаевич слушал их с большим вниманием и очень взволновался в конце концов. Помню, как‑то еще до моего отъезда, по поводу этих писем он сказал:

— Я их не помню, но помню только, что я в них умственно кокетничал ^и.

Из Москвы приехал художник В. Н. Мешков рисовать Льва Николаевича.

После завтрака Лев Николаевич отправился гулять и на лестнице, по дороге, говорил зятю:

— Думаешь, как приятно умирать, а между тем сколько доставишь неприятностей своей смертью!

Да, да, много доставите неприятностей, Лев Николаевич, — подтвердил Михаил Сергеевич Лев Николаевич со мною был сегодня очень добр, все лицо его и глаза светились добротой. Пишу это, так как не могу не умиляться этим.

В «Речи» напечатан отрывок из письма Толстого к Гусеву о комете Галлея. Лев Николаевич писал:

«Мысль о том, что комета может зацепить землю и уничтожить ее, мне была очень приятна. Отчего не допустить эту возможность. А допустив ее, становится особенно ясно, что все последствия материальные, видимые, осязаемые последствия нашей деятельности в материальном мире — ничто. Духовная же жизнь так же мало может быть нарушена уничтожением земли, как жизнь мира — смертью мухи. Еще гораздо меньше. Мы не верим в это только потому, что приписываем несвойственное значение жизни вещественной»^[98].

Кто‑то заметил, не совсем удачно, что печатают всё, что бы ни написал Толстой.

— Да, это так трудно, — сказал Лев Николаевич, — так часто напишешь свойственные мне глупости, и все это попадет в печать.

Я принес сегодня Льву Николаевичу книжку «Усилие воздержания в мысли» и три написанных мною по его поручению письма, которые он сейчас и прочел. На одном сделал надпись о своем согласии с высказанным мною ^[99], по поводу другого сказал ^[100]:

— Это очень хорошо. Я как раз то же хотел сказать, что служить ли старостой, сборщиком податей, венчаться ли в церкви — все это человек должен решать сам и выполнять это, сколько позволяют силы. Я особенно ясно понял, что нужно стремиться к достижению идеала по своим силам, но не нужно умалять его. Допускается жениться и половая жизнь с женой, но можно подняться выше этого и относиться к женщине, как брат к сестре. Допускается, что собственность можно иметь и защищать, но человек может и совсем отказаться от собственности. Я говорю в том смысле, что это и легче, — говорю против возражений, что это трудно.

— Мало вы у нас бываете, — оказал Лев Николаевич, когда я стал прощаться, — оставайтесь обедать с нами. Вы пешком пришли? Ну, вот и прекрасно! А ночи теперь лунные…

Приехал к Льву Николаевичу молодой человек, но показался ему неопределенным, и он послал меня к нему. Оказалось, что он — приказчик магазина шапок, читал произведения Льва Николаевича и не хочет служить на прежнем месте, так как, торгуя, должен обманывать; приехал издалека, из Екатеринбурга, посоветоваться, каким бы ему заняться другим трудом, более свободным и честным.

Я с записочкой отправил его в Телятинки переночевать. За обедом рассказал о нем Льву Николаевичу. Он высказал радость, что Ч., молодой человек, оказался «довольно милым». Татьяна Львовна вспомнила, что у крыльца утром стоял еще какой‑то мальчик, с «таким нехорошим лицом».

— Хуже твоего? — спросил Лев Николаевич.

— Хуже! — смеясь, отвечала Татьяна Львовна.

А нужно сказать, что у Льва Николаевича есть привычка, когда кто‑нибудь из домашних называет другого глупым, нехорошим, всегда спрашивать у называющего: «Глупее тебя?», «Хуже тебя?», — и этим обычно смущать его. Так он спросил и теперь.

— У него не то чтобы некрасивое лицо, — продолжала Татьяна Львовна о мальчике, — а прямо нехорошее, как бывает у человека, который пьет, курит…

— Недоедает, — добавил Лев Николаевич.

Когда Лев Николаевич сел с М. С. Сухотиным за шахматы, Мешков и Татьяна Львовна расположились рисовать их. «Татьяна Татьяновна» выпросила у меня карандаш и тоже уселась за стол «рисовать дедушку». Ее старший брат, гимназист Дорик, перерисовывал картинку с какой‑то открытки. Я тоже уселся в углу и оттуда стал срисовывать работающего Мешкова, Льва Николаевича и Сухотина.

Внезапно Лев Николаевич встал и пошел ко мне: его партнера вызвали зачем‑то вниз. Я хоть и поспешил отодвинуть рисунок, но он увидал его; наклонился и усмехнулся, заглянув в него. Пока там изображен был лишь Мешков (или его подобие) с своей кудлатой головой.

Ушел я домой перед чаем, в девять часов. Действительно, была светлая, прекрасная лунная ночь.

К нам в Телятинки приезжал Лев Николаевич в сопровождении Душана. Не слезая с лошади, он поговорил со всеми нами, высыпавшими на двор, и уехал обратно.

Белинькому сказал, что он будет хлопотать через графа Олсуфьева о Молочникове^[101], которого только что арестовали в Новгороде и в судьбе которого Белинький, как близкий друг его, принимал большое участие.

Отнес Льву Николаевичу книжку «Освобождение от грехов — в самоотречении» и написанное по его поручению письмо. Дал мне Лев Николаевич еще письмо для ответа — изложение какой‑то особенной философской теории; но, прочитав это письмо, я подумал, что едва ли нужно отвечать на него (такая путаница в голове у этого философа), и Лев Николаевич думал так же.