— Ты тогда уже был шибко грамотный! — говорит он мне на полном серьезе. — Складно писал. Эти письма в колхозе читали на собрании, в мэтээсе, и в газете печатали в районной…

А вот я эти письма не помню. И самого факта, что их писал, — тоже. Сейчас бы они очень сгодились…

Ну ничего, придется пользоваться все-таки памятью Ивана Исаева. И он мне рассказывал. Рассказывал, как крепко держался Гитлер за Днепр на их участке. Передовые части уже переправились на правый берег. Двести семьдесят третья дивизия была во втором эшелоне. Поэтому Ивану Исаеву, который к тому времени — будучи в звании старшины — возглавлял взвод разведки, было приказано переправиться через Днепр, установить, какие наши части против каких германских ведут бои на плацдарме, и вообще посмотреть, что там за бои — дивизия вот-вот должна выйти на передовую линию, и командованию надо было иметь хотя бы какое-нибудь представление об обстановке. И, конечно, при возможности взять «языка».

Днем река замирала — только снаряды со свистом проносились над ней в ту и в другую стороны, да копошились саперы — наводили понтонный мост. Совсем немного осталось дотянуть мост до правого берега.

— Налетела авиация, — говорит Иван невыразительной скороговоркой. — Ни саперов, ни моста!.. Все пошло в Днепр! Ух и лютовал он! А у него другого и выхода не было. Деваться некуда.

Во взводе было тринадцать или четырнадцать человек. Сколотили вечером два салика — лес растет прямо на берегу — и в ночь поплыли. На хлипких, неустойчивых бревнышках, которые могут просто от хорошей волны рассыпаться.

Доплыли — кругом рвались снаряды, плоты, более массивные, и то разлетались, как щепки, люди тонули взводами сразу — разведчики доплыли. На плацдарме не только облазили всю передовую линию, но и захватили пленного. Как захватили? Об этом я спросил Ивана. Он махнул рукой. Отвернулся.

— Дурака какого-то. Заблудился и сам приперся к нам. Даже рассказывать неохота. — Иван долго молчал. Но и я молчал, ждал. — Знаешь, когда трудно берешь «языка», цена ему совсем другая.

ИСАЕВ: Вот я тебе что еще расскажу — расскажу, как вел разведку боем под Луцком и за что я получил орден Красного Знамени…

В общем, фриц отступал, отступал, а тут что-то притормозился. И довольно крепко. Окопался на высотке, и мы — тоже. А посредине низина метров четыреста — кому охота в низине оборону занимать. «Языка» опять ни одна разведка взять не может. А он нужен! Вот командование и решило провести разведку боем — выявить все его огневые точки, потом, перед новым наступлением, подавить их и начать наступление.

Дают разведчикам роту пехоты — это чтобы мы ее возглавили, повели ее середь бела дня в наступление и вызвали огонь на себя.

И вот я подаю команду всем расчлениться — еще в траншее. А почему команду даю я, потому что я командир разведки и несу ответственность за выполнение задачи.

Когда развернулись все да пошли — широко захватили, много народу показалось. Оно и на самом деле — три взвода пехотных да наш — считай, чуть не полбатальона. И пошли!

А он — боже мой, вот уж он палил! Со всех видов оружия! Он думал, что наступление началось. Снаряды рвались и мины ну прямо рядом со мной — вот, в нескольким шагах — и ничего! Глушит. Осколки жужжат. А ведь ничего — живой вышел. Больше половины людей полегло. А меня не задело даже.

Когда вернулся на энпэ — а там все командование: и артиллеристы, и минометчики, и пулеметчики — все засекали огневые точки, поздравляют меня. Сразу же представили меня к ордену Отечественной войны 1-й степени.

Представить представили, а ничего не получил — вскоре меня ранило. Только в шестьдесят первом году написал в Министерство обороны. Мне оттуда ответили, что я награжден не орденом Отечественной войны, а орденом Красного Знамени, и выслали его в крайвоенкомат. Райвоенком в Идре мне его и вручил…

Ну что тебе еще рассказать? Да, ты спрашивал, как я ногу потерял? По-дурацки я ее потерял. И рассказывать неохота… Я тебе расскажу, как меня ранило.

Это было уже за Днепром. А точнее — как бы тебе не соврать — мы Гомель уже взяли. Да, после Гомеля меня ранило… Так вот часто же бывает на фронте: пока наступаем, «языка» вроде бы не надо, а как остановимся — вынь да положь. Вот и на этот раз… Вспомнил — это было пятого декабря сорок третьего года… Нет «языка». День нет, второй — нет, третий день ни одна разведка в дивизии не может привести. На четвертый вызывает нас с Качаравой, с начальником разведки, командир полка Мещеряков и ставит задачу.

А задача такова. Ночью взвод штрафников должен наступать на один из блиндажей, завязать бой. Отвлечь на себя внимание противника. А мы в это время должны взять «языка» правее. А там было проволочное заграждение. Минного поля, правда, не было.

Когда началась там заваруха, мы сунулись было на своем участке. Но — где уж там! Немцы были настороже. Тут у нас мордвин один, из вновь набранных разведчиков, повис на проволоке. Ух как его, бедного, изрешетили. Он, видимо, раненый повис-то, когда перелезал, что ли. Не знаю, почему он очутился наверху проволочного заграждения? Так из него фрицы решето сделали. Тут погиб Апальков, из старых разведчиков. Ты его не помнишь? Нет, наверное, он после тебя пришел. И еще один разведчик, забыл его фамилию.

В общем, «языка» мы не взяли — гитлеровцы всю ночь на боевом взводе. Отошли мы к нашим траншеям, я говорю ребятам, вытащить, мол, надо своих-то, похоронить по-человечески. Ребята поползли, а я вылез на бруствер и смотрю, как они будут тащить. И тут то ли мина, то ли снаряд прилетел — шмяк рядом. И всего осыпало осколками. То, бывало, кругом рвутся, а мне — ничего. А тут пол-уха оторвало, шею всю изрешетило и спину истыкало. Но в спине осколки-то не глубоко были, в госпитале потом их ножичком выколупали.

Вот там, в полевом госпитале, и насмотрелся я: лежат они, бедные, стонут эти раненые, машин не хватает, чтобы эвакуировать. Всем обещают, что вот сегодня, вот — завтра отвезут дальше вглубь, в дальний тыл. А я думаю, зачем мне он, этот дальний тыл? Вышел на дорогу. Машины идут на фронт с боеприпасами, попросился. И — обратно к фронту. Приезжаю в свой дивизионный медсанбат, говорю, никуда, мол, я не поеду — зачем мне это надо!

Три месяца я там прожил. Ребята навещали. Несколько раз Качарава приезжал. И вот однажды он приехал ра-ано утром. Посидел, поговорил — все-таки друзья. Чую, что-то он не так приехал спозаранку. Наконец, говорит:

— Мещеряков просит, если можешь, приезжай. Малявин вышел из строя…

Ты помнишь Малявина? Командир взвода, из кадровых офицеров. Брился каждый день…

В общем, приехали мы в полк. Являюсь к Мещерякову, докладываю:

— Товарищ полковник (он тогда уже полковником был), прибыл для дальнейшей службы.

— Молодец, что прибыл, — говорит он. Потом посмотрел на нас с Качаравой, подмигнул: — Поди, обмыть бы не мешало?

Мы, конечно, пожали плечами — дескать, хорошо бы, да где взять? А как раз почему-то водки нигде не было! Он потряс свою фляжку над ухом — помнишь, у него всегда энзэ был? Потом вызывает какого-то майора по тылу и говорит:

— Очень прошу найти литр водки. Надо.

Тот, правда, быстро принес. Мещеряков отдает эти две поллитры мне. Еще и руку пожал.

Приходим во взвод. Ребята обрадовались моему возвращению. Ну, сам понимаешь, разлили всем — пришлось по сто грамм на каждого, в том числе и на Качараву и на меня — ну что там две бутылки!

В этот раз мне не пришлось даже и на задание сходить. На другой день приказ: личный состав передать действующей дивизии, командный — на формирование!..

Сдал я ребят в соседнюю дивизию. Их и было-то человек десять или одиннадцать. Но ребята хорошие были!.. Командир полка, конечно, знал, что этот приказ будет, поэтому и Качараву послал за мной и литр водки нашел, чтоб я попрощался с ребятами. Ох и душевный человек был!.. Отец родной…

Формировались мы в Нежине.

После Нежина Мещерякова от нас забрали — назначили командиром какой-то дивизии. Приехал новый командир полка, новый замполит, новый начальник штаба — Долинского назначили начальником штаба дивизии. В общем, в полку никого из старых не осталось, все начальство другое. Сидим как-то втроем — Качарава, Белов и я — я и говорю, знаете, мол, что? Мне даже стрелять надоело! На самом деле. Ты представляешь, Гоша, ведь не месяц, не два, не три, а ведь годами стреляй и стреляй. Сколько же можно!..