На автовокзале такие же самые, как и в Киеве, голосистые бабы с корзинами, оклунками, с «сидорками» — гвалт стоит около касс. Едут в Тетерев. Оказывается, станция Тетерев от Радомышля всего-навсего в сорока шести километрах. А мы тогда, в сорок третьем, шли, шли, много дней шли эти сорок шесть километров.

В кассу не пробьешься — мы решили сразу же по приезде взять билет и обратно на Житомир на самый последний рейс. Простояли полчаса — никакой перспективы. Этак все пребывание в Радомышле и уйдет на стояние в очереди. Пошел к начальнику автовокзала. Молодой парень, умыканный до изнеможения, сокрушенно всплеснул руками.

— Надо было сразу зайти ко мне. Нечего было и в очереди стоять. Вас-то уж без очереди отправим, о чем речь… Сейчас принесу вам билеты. А вы пока посидите в кабинете…

Убежал. Минут через пять вернулся.

— Понимаете, один билет только. Может, вы ночуете здесь? Столько лет не были и так быстро уезжаете. Зайдите в райком, там дежурный, он вас устроит в гостиницу…

Смотрю на него — совсем молодой, меньше тридцати. Наверняка родился после того, как мы освободили город. А уже руководит… Говорит, в воскресенье не успевает отправлять людей: уже несколько автобусов ушло дополнительных, сверх графика, на Киев, на Житомир, на Раковичи…

— Так, значит, не останетесь? Тогда я возьму два билета. Если автобус попадется с кондукторским местом, то оно будет тридцать четвертым, для вашего сына, А если уж без кондукторского, тогда…

— Конечно, конечно…

Через пару минут он принес два билета на последний автобус.

Пошли в город. Поднимаемся по асфальтированному тротуару. Навстречу идут люди. Считаю всех, кто моложе тридцати, — тех, кто родился здесь после освобождения Города. Двенадцатый… пятнадцатый… восемнадцатый… Стоп. Этому больше, это мой ровесник. Снова: три…пять… Иду и считаю — один из пятнадцати-двадцати жителей мог видеть, как разведка нашего полка входила в этот город. Только один! Остальные все родились после этого… Вот прошла навстречу стайка женщин, оживленных, смешливых. Их тоже еще не было на свете, когда мы простреливали эти улицы из автоматов и гнали в тот вон конец, под гору отступающих гитлеровцев. Неужели это было так давно? Но если успели родиться, вырасти и так расцвести эти женщины, наверное, действительно все это было давно. И вдруг таким древним я показался сам себе. Нет, не немощным, а давнишним — столько событий свершилось на моем веку: заново выстроены Волгоград, Киев… Не перечесть возродившихся городов, которые я видел в руинах, наконец, целое поколение выросло…

На площади мы постояли у братской могилы моих однополчан. Разведчиков в ней не было, мы под Радомышлем никого не потеряли.

— Ну, так где же вы воевали? — допытывался сын.

Ему, должно быть, не терпелось увидеть что-то необычное.

— Сейчас пойдем и вон у того деда, видишь, на скамейке сидит, спросим. Он, видать, здешний.

Дед и впрямь оказался здешним. В те дни, когда мы сидели в окопах под Радомышлем, он партизанил в окрестных лесах.

— Как пройти на Лутовку, говоришь? Видать, издалека, не здешний, да?.. Ах, воевал здесь. Ну, ну. Тогда пойдем, покажу. Сейчас Лутовка с Радомышлем слились воедино, границу почти не определишь. Окопы? Да, окопы действительно проходили поверху, но едва ли сохранились. Пойдемте, я вам покажу этот стык. Я живу там рядом.

Пока шли километра полтора, он несколько раз останавливал встречных знакомых (а знакомы ему тут почти все) и объяснял, показывая на нас, что вот люди приехали из Сибири и он ведет их показать, где проходила в войну оборонительная линия наших войск. Знакомые качали головой, бывшие военные спрашивали меня, какого я года рождения, и говорили «пацан», а один высокий, седой с пустыми ведрами — шел по воду — даже назвал меня мальчишкой… Удивительно, в течение одного часа я побывал и древнейшим человеком, на глазах которого свершилась целая эпоха, и «мальчишкой», отсчет своих «взрослых» впечатлений ведущим «только» от Отечественной войны.

— Этот высокий, седой — полковник, — пояснил дед, когда мы отошли. — В войну дивизией командовал.

Конечно, для него я мальчишка, как и тридцать лет назад. Ему уже тогда, когда мне исполнилось девятнадцать, было за сорок.

А наш проводник говорит и говорит — успевает и с нами и почти с каждым встречным. Он «забежал» домой, положил сумку с продуктами и повел нас дальше. Он задыхался. У него была астма. Прошел немного в гору и остановился.

— Вон там на бугре, — показал он, — проходила линия, обороны. Дальше я не пойду.

— Конечно, конечно. Спасибо вам. Как хоть ваша фамилия? — спросил я на прощанье.

— Борисюк Григорий Романович. — И охотно добавил: — Тысяча девятьсот первого года рождения. — «Ровесник моей матери», — отметил я про себя. А он продолжал: — Так что до этого бугра поднимитесь, тут и проходили траншеи.

Но бугор оказался не тем — здесь проходили немецкие траншеи. А наши — за этим ложком, вон на том бугре… А может, и не там. Сейчас пойдем и посмотрим.

Идти по бывшей «нейтральной» полосе нельзя — раньше были мины, а сейчас сплошь огороды, сады, строения. Мы спустились на дорогу, которая идет берегом реки Тетерев и соединяет Лутовку с Радомышлем и на которой установлено регулярное автобусное сообщение. Смешно сказать, но мне помимо воли представлялось, что все эти тридцать лет здесь по-прежнему сообщаются между Лутовкой и Радомышлем чуть ли не ползком, на брюхе.

Мы идем по берегу реки Тетерев. В войну здесь было несколько домиков, крытых соломой. Часть из них занимали немцы, а в некоторые, те, что ближе к Лутовке, наведывались мы. Траншей здесь не было. Стреляли друг в друга из окон. И теперь, как ни старался я отыскать хоть приблизительно похожий на один из тех домов, не мог — дома все новые, а соломенных крыш и вовсе нет. Едва нашел старый сарай, чтоб показать сыну, как раньше на Украине крыли постройки соломой.

Наконец мы остановились напротив самого высокого места. В войну здесь был обрыв. Сейчас — крутой спуск, поросший травой, засаженный яблонями. Вроде бы то самое место, если судить по расстоянию от Лутовки и от Радомышля. А то, что нет обрыва, так за тридцать лет овраги позарастали, где были, и новые образовались, где не было. На скамеечке около ворот сидят пожилые мужчины и женщины. Если они здешние, старожилы, то должны наверняка помнить. Спросил. Да, конечно, они помнят, хотя и не в этой деревне жили в войну, а что касается окопов, то действительно окопы были именно здесь, наверху — там и сейчас сохранились ямы от них.

Мы поднялись в гору. Даже не успев еще оглядеться, не успев перевести дух, я уже понял, что место именно то, на котором был наш наблюдательный пункт. Только сейчас с него ни черта не видно — обстроили его кругом, а на самом том пятачке, где был НП, сад. Яблони растут.

Я рассказываю сыну, какой случай произошел со мной на этом бугре. Здесь было несколько кем-то вырытых окопчиков (разведчики всегда были ленивы копать окопы), и в этих окопчиках посменно дежурили мы, наблюдая за противником. Пришел и я однажды, сменив кого-то. Сел в окопчик. Пристроил бинокль и стал смотреть на город. И такое у меня неприятное чувство, будто кто-то подсматривает за мной. Огляделся — вроде никого. Левый фланг наших траншей до моего окопчика не доходил — траншеи до обрыва не докопали, поэтому я вроде как бы один сижу. Вижу в бинокль, как за городом в лесочке вспыхнуло белое облачко — выстрелила пушка. Потом послышался нарастающий свист снаряда — все ближе я ближе. Ухнул справа от меня. Ничего необычного. Подозрительней было, если б не стрелял противник. Потом снова появилось над лесом облачко. Снова нарастающий свист снаряда. Теперь он ухнул слева от меня, под яром, там, где мы только что разговаривали с веселыми старожилами. Снизу до меня не долетели даже комочки и даже не достала взрывная волна. И тем не менее неведомая тревога нарастала в душе. Я начал озираться — не пойму, откуда она берется, эта тревога.

Но вот третий раз взвилось белое облачко. Через секунду-две в третий раз донесся нарастающий вой снаряда. Потом на какое-то мгновение вой прекратился. Грохнул взрыв впереди меня на «нейтралке», метрах в полусотне. Меня бросило в жар. Нет, не от этого взрыва, от чего-то другого заметался я по окопчику. И когда в четвертый раз вспыхнуло облачко и послышался быстро нарастающий свист, который почему-то сразу оборвался, я мгновенно понял: то была пристрелка, а этот снаряд летит прямо в меня. И хотя к тому времени я был уже довольно обстрелянным разведчиком, знающим азбуку войны — во время артналета не метаться по полю, а сидеть в окопе, влипнув как можно плотнее в землю, — я все-таки, выскочил, словно меня кто-то вышвырнул из окопчика, и стремглав кинулся вниз, под гору, и кубарем скатился в первую попавшуюся на пути яму. Не знаю, успел ли я отбежать десяток шагов, только в окопчик, из которого я выскочил, со страшным чмоком врезался огромный снаряд (с хорошего поросенка), вспучил землю, но, к моему счастью, не взорвался. А взорвись он, меня бы не спасли эти десять шагов…