"Отказываюсь быть в пустыне нелюдей,

Отказываюсь выть с волками площадей.

Отказываюсь плыть с акулами равнин".

Это то самое чувство: «На твой безумный мир ответ один — отказ». В «Хованщине» это, может быть, шаржировано, но Ростропович мне рассказывал, что он хотел сделать. Он еще усилил идею, которая была в либретто. У него в Хованском воплощены самые омерзительные черты консервативного ретрограда. Он его писал с Руцкого. Какой-то симбиоз из дьявола, Руцкого, Хасбулатова. И вот когда все они идут в скиты и сжигаются, Ростроповичу совершенно не жалко, он бы еще огонька подложил, угольями бы обнес, чтобы веселее горели. И его можно понять. Мы все это испытали 4 октября 1993 г.

В государстве возникает глухая конфронтация. Как вы понимаете, это разделились традиции. Это не случайно. Начинается шизофрения, расщепление сознания. Что такое государственная шизофрения? Когда в государстве живут противоречивые традиции (внутри человека, внутри общества, внутри государства), и они восстают одна на другую. На Запад, к модернизации вела скандинавская традиция, очень мощно задействованная в Петре. А византийская традиция, традиции ордынская и отчасти славянская вели назад. А поскольку традиция Дикого поля была и у тех, и у этих, противостояние принимало абсолютно варварские формы. Неистовство. Гнев. Противостояние было на уровне такого неистовства, что одни жгли и пытали, а другие убивали и сжигались в скитах. И никакого мира не могло между ними быть, потому что компромисс при наличии традиции Дикого поля в принципе невозможен. Компромисс возможен на европейских полях. Но на наших полянках, где есть традиция Дикого поля, невозможен никакой компромисс. Эта традиция не дает его найти. А те традиции, которые борются, все сплошь — взаимоисключающие. Это хуже, чем рак, лебедь и щука. Хорошо еще, что Алексей Константинович Толстой сохраняет некое чувство юмора. Этот период он описывает так:

Сев Алексей на царство, тогда роди Петра.

Пришла для государства тут новая пора.

Царь Петр любил порядок почти как царь Иван.

И так же был не сладок, порой бывал и пьян.

Сказал он: "Мне вас жалко, вы сгинете вконец,

Но у меня есть палка, и я вам всем отец.

Не далее как к святкам я вам порядок дам", -

И тотчас за порядком уехал в Амстердам.

Вернувшися оттуда, он гладко нас обрил

И к святкам так, что чудо, в голландцев нарядил.

Но это, впрочем, в шутку, Петра я не виню,

Больному дать желудку полезно ревеню.

Хотя силен уж очень был, может быть, прием,

Но все ж довольно прочен порядок стал при нем.

Но сон объял могильный Петра во цвете лет.

Глядят: земля обильна, порядка ж нет и нет.

Когда я была моложе и лучше, где-то в году 1974-ом, все диссиденты, конечно, страшно ненавидели Петра. Он нам казался чем-то средним между Лениным, Сталиным и Дзержинским. Потом еще Андропов добавился в этот коктейль. А сегодня, если у нас спросить, согласны ли мы отказаться от его наследия, уже зная цену, зная, как все это было куплено, зная про Преображенский приказ, зная про судьбу царевича Алексея, зная про то, что Петр был никак не гуманней, чем Малюта Скуратов, не гуманней, чем Иван Грозный, просто его неистовство было направлено на другое, готовы ли мы отречься от реформ? Он не пихал нас назад, он не топил Русь, он вытаскивал страну, за волосы вытаскивал. Согласны ли мы отказаться от всего этого, зная цену? Согласны ли мы, чтобы не было Петербурга? Согласны ли мы, чтобы не было гвардейских полков? Согласны ли мы, чтобы не было этого снятого железного занавеса? Петр его просто сдернул, он силой заставлял ездить на Запад, просто грубой государственной силой. По этапу гнал не на Восток — на Запад. Самое интересное, что впервые в истории России, которая тогда уже называлась Россией, появились этапы на Запад. Дворянских сынков под страхом лишения поместий гнали на Запад учиться. Силой гнали учиться. Гнали из-под палки, а родители над ними плакали. Тогда считали, что в Европе погано. Обратите внимание на эту жуткую фразу уже не у Алексея Константиновича, а у Алексея Николаевича Толстого: «Матушка, куда тебе в Париж? Чай, там погано?» Эти несчастные люди, которые уже в XVIII в. были законченные совки, тем не менее, полагали (не видя Запада, не зная его, ничему не учась, сидя в теремах, при Домострое, при лучине, отстав уже на полтора столетия), что там, на Западе, погано. Это и есть железный занавес. Его Петр сдергивает полностью, рывком.

Не то что просто ветер подул, но начинается шторм, начинается ураган. Все крутится. Торнадо. Кого-то уносит, кого-то рвет пополам, кто-то приземляется через тысячу километров от своего жилья. Кто-то остается без ног, кто-то — без головы. Лес рубят, щепки летят. Опять начинают рубить эти леса, строить заводы, корабли, завоевывать невпопад моря. Потом, конечно, все эти завоевания выйдут боком. Потому что петровский флот сгниет через несколько десятилетий, ведь строят его примерно так же, как хрущобы. Он еще меньше, чем хрущобы, проживет. Но импульс! Дан сильнейший импульс. «Нынче по небу солнце нормально идет, потому что мы рвемся на Запад». Что-то такое Высоцкий почувствовал. «Но мы помним, как солнце отправилось вспять, и едва не зашло на Востоке».

Бедный Юрий Крижанич! Если бы он видел, в какой форме его концепция будет осуществляться! Если бы он знал, как Россия пойдет к союзу с германами, я думаю, он бы повесился. Потому что его нежная реформаторская душа просто не пережила бы этого. Не все же могут так, как Егор Тимурович Гайдар. Не все могут вполне хладнокровно искать тысячу автоматов для защиты модернизации — и не побояться этого. Мы, мол, демократам дадим по автомату и будем защищать реформы собственными руками. Петровская школа. А у Крижанича петровской школы не было. Петр дает сильнейшую прививку. Я лично, зная, чего это все стоило, и абсолютно не принимая методы Петра, тем не менее, не готова отказаться от того, что он дал России.

Потому что он очень много дал, и дал навечно. Он, конечно, посадил не тем концом, и это не с того конца выросло. Тем концом посадить было нельзя. Почва не та, народ не тот. Не воспринимали. Никто не воспринимал, ни сверху, ни снизу. Бояре плакали, за бороды держались. В платье немецком ходить не хотели. Немецкий язык не хотели изучать. Конечно, получалась пародия, просто карикатура. Как у нас сейчас Государственная Дума — типичная карикатура на Парламент. Стыдно смотреть, но без этого еще стыднее. Особенно на нас тогда никто не смотрел, журналисты в XVIII в. по России не бегали. Не было их. Иноземцам платили хорошее жалованье за службу. Они были этим вполне довольны. Было не так стыдно, как сейчас. Иноземцы у себя жили, мы у себя. Как-то можно было схорониться в 'уголочке и модернизироваться, не краснея.

И вот родился царевич Алексей. Рвение, пассионарность, равные петровским, но направленные совершенно на другое. Возникает диссидентство. Возникает реакционное диссидентство, так называемый отрицательный героизм. Возникает народничество. Алексей был первым народником.

Что такое народничество, если разложить его на составные части? Народничество — это сильнейший импульс против власти, сильнейший импульс против Запада и сильнейший порыв на помощь к народу. Попытка восхититься народом. Попытка законсервировать плачевное состояние народа. Попытка восхититься стариной. Попытка проникнуться этой стариной. Укрепиться на этой старине. По сути дела, те народники XIX века, которые пойдут в народ, будут иметь, несмотря на образование, полученное в Цюрихе и Париже, тот же идейный багаж, который был у царевича Алексея. Программа у них будет та же. Она просто будет выражена немножко другими словами. Она будет более современной, социалистической. Будет больше сказано про социальную справедливость, про черный передел. Но этот антизападный импульс будет присутствовать, будут и антивластный импульс, и сильнейший пронародный импульс. Это бездумное и безумное восхищение тем, что есть, и тем, что было. Хотя они этого и не видели, разве что в мечтах.