Смеркалось, а он все еще сидел, точно кто-то, пока еще не встреченный, но обязательный, должен был прийти сюда сегодня. Но не приходил никто. Только мелодично позванивали цепями лодки да мокро чмокала волнами быстрая река.

Вздохнув, Женя стал собираться домой.

У Дома культуры услышал он звуки баяна и песню, прекрасную и широкую, как река, в которой полчаса назад купался. Он замер… Музыка, музыка! От звуков ее будто подхватывает ветром, песет куда-то и кружится все: и земля, и небо, и воздух! Кружится в страстном порыве, и восторг этот передается Жене, и ему хочется плакать и… петь! Петь громко, петь во всю ширь своего сердца, петь так, чтоб перестали смеяться те, кто над ним смеется.

Никем не замеченный, он проскользнул в калитку, что вела во двор Дома культуры, и прильнул к окнам. Он даже не видел, был ли кто в зале, он слышал только песню. Как вдруг голос тихий, девичий спросил, как ему показалось, прямо над его ухом.

— Кто здесь?

Женя обернулся.

Возле кустов черемушника стояла девочка в светлом платье. Он ее узнал. Он видел ее на берегу тогда. Она сидела одна, смотрела на воду и не обратила на него внимания.

А потом пришли те… Они стали издеваться над ним и смеяться обидно. Но она не смеялась. Она просто смотрела на него немного изумленно — и все.

И сейчас он не испугался ее. Просто ждал, что она скажет. Она открыла рот.

— Дон-Кихот! — и засмеялась.

«Дон-Кихот!..» Женя вздрогнул, как от удара, повернулся и побежал к калитке. Кажется, побежала и она. Что-то кричала. Что? Он не помнит. Снопа, как когда-то, хотелось броситься на землю, кричать, кусаться… Зачем, зачем они делают ему больно?

Женя ворвался домой задохнувшийся, бледный. Мать встретила его строгим синим взглядом.

— Где ты был?

— Я когда-нибудь их убью, — сказал он глухо.

Мать перекрестилась и ничего не спросила больше. Принесла воды, поставила перед ним. Женя выпил залпом и без слез, без рыданий, молча припал головой к столу.

В этом непрошедшем столбняке мать увела его с собой.

Эта маленькая моленная в доме на пустыре… За последний год Женя не раз бывал здесь. Строг и суров брат Афанасий, но к матери относится учтиво. Приветлив с Женей.

— Богом дан тебе голос, брат мой, чтоб славить его. И славь!.. — говорил он всякий раз, когда приходил Женя.

Здесь над ним не смеялись. Здесь он был свой, и даже больше. Когда он пел, молящиеся заливались слезами. Когда «там» обижали, здесь он находил утешение.

Но сегодня Женя и об этом не думал. Он вообще сейчас ничего не осознавал. Перед глазами все время плыл колыхающийся красный туман. И в этом тумане возникали то мать, то брат Афанасий, то его голос, то всхлипы старушек.

Потом глухо, как через толщу воды, донеслось до него пение. В горле у Жени клокотало. Он силился и не мог произнести ни одного слова.

«Что это?» — сквозь страшное отупение с ужасом подумал он.

— Он болен, брат, — услышал Женя явственно. Это говорила мать.

— Душой, сестра, душой… Это страшнее. За болезни тела бог нас награждает, за болезни души — карает… Твой сын тянется к мирскому. Сегодня я видел, как он входил на концерт. Пусть молится, может, и снимет с него господь кару.

Кару?! Опять туман густой, обволакивающий поплыл на Женю. Отяжелели ноги, руки. Язык громоздким недвижным комком лежал во рту. Женя не мог им даже шевельнуть. В ушах жужжало, точно вокруг Жени бился сегодняшний шмель, чего-то безуспешно искавший в белых цветах фасоли.

А потом ударило, будто гром. Это ударило Женино сердце. Он хотел позвать: «мама», но туман, все плывущий и плывущий, заткнул ему рот, мягко, но плотно обхватил его, стал прижимать к полу. Женя хотел вырваться, дернулся и потерял сознание.

…Комната была залита прозрачным зеленоватым, как водоросли, светом. И Жене казалось, что он не лежит на постели, а плывет, покачиваясь и удаляясь от земли, в самую глубину этого зыбкого света. Приятны были и легкий свет, и легкое покачивание. С каждым вздохом тяжесть, придавившая его, уходила, растворялась в этом дремотном баюканье. Не трогая сознания, как тонн, проплывали всякие видения, смутные, не мешавшие… Только над ухом жужжал все тот же шмель «Что он все ищет?» — лениво, нехотя подумал Женя. И прислушался.

— Ж-ж-ж-ж… — жужжал шмель и… вскрикнул.

«Разве они кричат?» — мысленно спросил Женя. И вопрос, заданный самому себе, окончательно пробудил сознание.

Он приподнялся. Зыбкий свет исчез. В комнате было темно. Где-то совсем рядом, но очень глухо не то плакали, не то стонали.

«Где я?» — Чувствуя, что он не дома Женя тревожно протянул руки.

— Господи, господи! — услышал он ясно. — Возьми меня, возьми меня. Я-а-а!.. — Истошный женский голос сорвался на высокой ноте, и тотчас Женя вспомнил все. Холодея, пошевелил языком. Язык двигался. Легки были руки и ноги. Глотнул воздух, боялся: а вдруг ничего не выйдет, и тихонько произнес:

— Мама!

Есть голос! Это совсем не кара! Это с ним, с Женей, что-то случилось! Вскочив на ноги, начал искать дверь, натыкаясь на какие-то вещи, что-то уронив, шарил по стенам. А за ними уже не стонало, а выло дико, страшно… Но внутренний голос, освобожденный от ужаса возможной немоты заглушал этот вой. Женя почти не слышал его, не осознавал. Искал дверь. Наконец, нашел.

Свет неяркий, но после полного мрака ослепительный ударил в глаза.

В полутемной моленной странно извивающиеся черные фигурки то начинали бить себя кулаками в грудь, то, поднимая к потолку судорожно дергающиеся лица, то, цепенея, припадали к истоптанному полу. Но после этого вой и крик усиливались.

Женя сам был готов закричать дико, истошно, но в горле, не издавая звуков, опять забила колотушка… Он ничего не мог понять. Был здесь не первый раз. Пел, молился, обращаясь к богу, вкладывал и слова столько трепетной мольбы, что замирало сердце. От жалостливых этих слов, от собственного голоса нередко заливался слезами. Плакал горько, вспоминая обиды сверстников, плакал, прося защиты неизвестно от чего, плакал от неизведанного томящего чувства, жившего в нем беспокойным неясным ожиданием…

Молитвы тех, кто окружал его, не мешали ему. В общем потоке безудержного экстаза Женя не ощущал реальности, не чувствовал себя, а только боль, сладкую, невыразимо блаженную боль!.. Что болело? Сердце, мозг, руки, ноги? Ах, да и неважно, что болело. Но скажи в это время брат Афанасий:

— Иди, принеси себя Христу!

Не колеблясь пошел бы на нож, на костер, и не ради Христа, а чтобы отрезать от себя эту боль блаженно сладкую и нестерпимо мучительную…

Вдруг какая-то женщина, длинная-длинная, то ли сама такая, то ли от тени, что колебалась по стене над ее головой, вскинула руки и дребезжащим от натуги голосом вскрикнула:

— Я вижу, вижу!.. Спасителя, Христа нашего! — и рухнула на пол, как подкошенная.

Женя схватился за лицо руками, зажмурился, чтоб не видеть… А в уши бил все тот же, ни с чем не сравнимый бой.

Глава X. Иринкина тревога

Заглатывая солнце, по небу ползли тяжелые тучи. Вздулась, выгнулась от ярости река. Потемнела. По ее поверхности судорожно побежали ребристые волны. Над ними пронесся ветер — стремительный, резкий. Река выплюнула вслед ему белые языки пены. Хлынул дождь.

Иринка вскрикнула, захватив руками враз намокшую юбку, бросилась в дом.

— Ой, что делается, бабушка! — вытирая ноги, сказала она от порога.

Бабушка лежала на диване. Возле дивана на маленьком круглом столике горела под оранжевым абажуром лампа. Свет был мягкий, уютный. Иринка сбросила с себя намокшую юбку, сняла кофточку, натянула яркий с васильками и гвоздиками халатик и села на диван у бабушкиных ног.

— Болит? — спросила она и поправила сползшее покрывало.

— Болит, — ответила бабушка, положила книгу на грудь, сняла очки.

Иринка помолчала.

— Хочешь, я тебе чаю согрею?