Но вообще-то моя таблица – не гербарий, где все песни на булавочки насажены. Цель схемы – обобщение. Так устроен мир Высоцкого, так в нем взаимодействуют все части друг с другом и с целым. Каждая песня – это как бы молекула, обладающая всеми свойствами большого художественного организма.
Некоторые могут сказать, какая песня Высоцкого у них любимая. А у меня просто нет нелюбимых. Но есть такие, с которыми я еще не сжился, не понял, может быть, не добрался до глубины. А в общем, я с песнями Высоцкого живу уже восемнадцать лет, то есть всю свою сознательную жизнь. И таблицей своей хотел изобразить Песню Высоцкого как таковую, его единую Песню о Жизни. Так выглядит моя любимая песня, если на то пошло…
Харальд приехал в Москву двадцать пятого июля, поездом из Варшавы. Был там у польских друзей, которые его и познакомили с песнями Высоцкого пару лет назад. По-русски, как, впрочем, и по-польски, он не знал ни слова, но, услышав «Охоту на волков», понял абсолютно всё. Засел ночью с гитарой, и к утру выдал вариацию на своем родном языке. Потом у себя на родине раздобыл какие-то английские, немецкие переводы и заглядывал в них, слушая магнитофонные записи. Логические подробности были ему не важны. «Звук! Я все слышу в звуке», – говорил он. И Харальд начал переводить не «слово в слово», а «звук» песни в целом, свободно варьируя и сюжет, и мелодию, усложняя ее на электрогитаре. Постепенно у него составился небольшой репертуар, он начинал свои выступления в клубах бодрым оглашением названия: «Нынка фра Ордынка» – и уже через минуту его сдержанные соотечественники валились от хохота и начинали приплясывать. Потом он переходил к «Русскому дому» (так «Старый дом» он озаглавил), и все погружались в глубокую северную грусть. Коронным же номером неизменно оставалась «Охота».
Из десятка песен Высоцкого он узнал о России больше, чем знал до сих пор. А еще больше возникло у него вопросов. Он купил тур в Москву, через посольство заказал себе билет на «Гамлета», но – «не добежал бегун, беглец»… С Высоцким не встретился, встретился с Россией – и навсегда.
По гамбургскому счету
(Диалог о Высоцком. Конец 80-х)
Споры о Высоцком не прекращаются. Хорошо это или плохо?
Думается, хорошо. Высоцкий творил в ситуации непрерывного спора, сталкивая друг с другом противоположные характеры, мировоззрения, вкусы, то и дело вызывая огонь на себя. И сейчас его идеи и образы тоже, может быть, нуждаются в полемической атмосфере, в диалогическом противостоянии разных прочтений и оценок.
А то ведь что получается? Поклонникам Высоцкого вроде бы спорить не о чем. Разве что о том, кто его больше ценит, кто раньше понял и признал его дар. Появляются время от времени статьи-близнецы, где с патетической интонацией повторяется то, что не раз уже было сказано раньше. Вроде бы суждения все довольно благородные. Высоцкий боролся, не приспосабливался, как некоторые, он сказал ту правду, которую боялись сказать другие, – и так далее. Верно, верно, но сколько же можно произносить одни и те же надгробные речи о таком живом художнике? Сколько можно мусолить несколько цитат, оскорбляя невниманием сотни созданных Высоцким текстов? Сколько может длиться этот «пустых похвал ненужный хор», где каждый к тому же мнит себя не хористом, а солистом?
Потому и хочется подключить к разговору не только ценителей, но и хулителей Высоцкого. Давайте прислушаемся к их претензиям – это заставит нас задуматься, выдвинуть контраргументы, привлечь свежие примеры, разобрать конкретные песни, образы, строки. К тому же недоброжелатели Высоцкого причастны к миру поэта не меньше, чем его поклонники. Они ведь тоже – персонажи песен. Ибо нет среди нас тех, кто не жил в «желтой жаркой Африке», долгие годы полагаясь на жирафа, которому «видней». Кто не скользил, падая, по вечному гололеду. Кто находился бы сегодня за пределами той всемирно-исторической подводной лодки, из которой несется наш общий крик о помощи и спасении.
Но при этом надо как-то не потонуть в частностях и мелочах. Давайте из множества негативных суждений о Высоцком выберем важнейшие, а множество строгих судей попробуем соединить в некий обобщенный образ. Итак, слово – Недовольному. Заметим, что он сегодня очень отличается от тех, кто был недоволен Высоцким в шестидесятые – семидесятые годы. Наш Недовольный уже не обзывает Высоцкого антисоветчиком или алкоголиком – он толкует исключительно о материях эстетических.
– И все-таки, – говорит он, – песни Высоцкого – это факт больше социальный, чем художественный. До высот поэзии он не поднимается.
– А как вы эти высоты определяете? И каким прибором вы измеряете социальность и художественность? Социально острые произведения не раз нарывались на подозрение в малой художественности. Так бывало с Гоголем и Некрасовым, Щедриным и Зощенко, однако все они в конечном счете оказались эстетически реабилитированными.
– Но то совсем другое дело. А Высоцкий не тянет на такой уровень. По гамбургскому счету.
– Ах, по гамбургскому… Ну уж если вы об этом счете заговорили, то нелишне вспомнить о рискованности оценок, произносимых от имени эстетической истины. «Гамбургский счет» в качестве абсолютной художественности введен, как известно, в 1928 году Виктором Шкловским, отважно дерзнувшим оценить своих современников, не дожидаясь суда истории. И что же? В одних случаях оценки Шкловского через шесть десятилетий в той или иной мере подтвердились: «По гамбургскому счету – Серафимовича и Вересаева нет. Они не доезжают до города… Горький – сомнителен (часто не в форме). Хлебников был чемпион». Однако в этом же своем легендарном и великолепном эссе Шкловский явно «не угадал» истинный масштаб некоторых мастеров: «В Гамбурге – Булгаков у ковра. Бабель – легковес». Это, конечно, не перечеркивает саму идею гамбургского счета, который всегда необходим искусству, но отчетливо напоминает о неизбежности какого-то процента ошибок в конкретных подсчетах. Гамбургский счет – дело живое, творческое. Не надо его путать с тем претендовавшим на непогрешимость счетом, по которому произведение могло быть объявлено «посильнее, чем „Фауст“ Гете», а поэт – «лучшим и талантливейшим».
Гамбургский счет имеет дело не с неподвижными эталонами вроде метрового бруска и килограммовой гири, хранящихся в Севре и заключенных там в безвоздушные камеры, чтобы не изменились они ни на микрон, ни на миллиграмм. Нет, в том воздухе, в той научно-духовной атмосфере, где родилась идея гамбургского счета, литература понималась как непрерывно эволюционирующая система. Художественные нормы и критерии менялись, меняются и будут меняться в ходе живой жизни искусства.
– Но существуют же и какие-то вечные ценности, вечные представления, благодаря которым не утрачивается граница между искусством и неискусством?
– Верно. Граница эта никогда не будет утрачена, но она при всей своей неопределенности подвижна. Это не нейтральная полоса. Там, на этой границе, всегда идут бои между новым и старым, живым и отжившим, непривычным и устоявшимся. Высоцкий два десятилетия провел на границе между стихом и театром, между поэзией и прозой.
– Вот-вот. А переступить не смог, не шагнул на территорию настоящей литературы.
– А что, вы думаете, туда можно прийти, шагнуть? Боюсь, что все готовые маршруты в бессмертие – ложны. Еще один афоризм Шкловского: «Не нужно лезть в большую литературу, потому что большая литература окажется там, где мы будем спокойно стоять и настаивать, что это место самое важное». Впрочем, давайте перейдем ближе к делу. Чем именно вы недовольны в Высоцком, чего конкретно недостает, по-вашему, в его песнях для соответствия идеалу художественности?
– Ну, прежде всего его песни не выдерживают испытания печатью. При чтении глазами, вне мелодии и авторского голоса, вне особенностей его исполнения они слишком много теряют.
– Может быть, и теряют. С этим я готов согласиться. Но, понимаете, какая штука – авторское исполнение всегда раскрывает в тексте важные смысловые оттенки. Представьте, что к нам в руки сейчас попала бы магнитофонная запись «Евгения Онегина» в авторском чтении. Думаю, прослушав ее, мы кое-что глубже и энергичнее уразумели бы в самом романе, в его сугубо «письменном» тексте. А сколько теряют «Илиада» и «Одиссея» от того, что читатель (даже читающий греческий оригинал) не слышит голоса автора и аккомпанемента его лиры (от которой, к слову, произошла и гитара-кифара)…