Несколько раз мне все же удалось прорваться сквозь поток его рассуждений и выяснить, что помогали ему строить этот памятник школьники, комсомольцы с химкомбината и рабочие из знаменитой строительной бригады Логинова. Кто? Да старик один… Назар Степанович Костюкевич.

— Проездом, Василий? — спросил я.

— Пролетом. Утром приехал, вечером в Чекурдах улечу. А там уж рукой подать — тысячи полторы километров как-нибудь дошлепаю на попутных бортах… У тебя в Чекурдахе нет знакомых в аэропорту?

— В Чекурдахе нет. В Певеке есть. Начальник северо-восточного сектора Арктики…

— Вадим Иванович? — спросил Василий.

— Он самый.

Василий с уважением посмотрел на, меня.

— Раз ты такой бывалый, — сказал он, — то ответь: правильно я на выставку еду, где достижения выставлены?

— На ВДНХ? Правильно. До конца, там и будет выставка.

— А ты не интересуешься достижения посмотреть?

— Нет, я на работу. Раньше сойду.

— Ясно. А как мне оттуда в «Детский мир» пробраться?

Я объяснил. Василий полез во внутренний карман пиджака, расстегнул там здоровенную булавку, сторожившую вход, и, вытащив туго набитый бумажник, извлек из него большую бумагу, аккуратно сложенную конвертиком.

— Лоция моих действий, — сказал он, смеясь. — Ленкой составлена и подписана. Список улова.

— Ты, Василий, рыбак?

— Механик. «Механик тобой недоволен» — знаешь? Вот это я. Коробка маленькая, на триста тонн всего, а океан большой.

Бумага, развернутая Василием, была списком детских вещей, ну если не на весь детский сад, то уж по крайней мере на две старшие группы.

— Сколько их у тебя? — спросил я.

— Шесть.

— Резвый ты.

— Резвости на одного хватило, — сказал Василий, глядя в окно и улыбаясь. — На Василь Васильевича. Остальные — приемные.

— Пятеро?

— Пятеро.

— Шутишь!

— …Зачем? Случай такой вышел два года назад. Сидел я на пересадке в Анадыре, в аэропорту, как раз Елену и Василь Васильевича вез в Глухариный. Василь Васильевичу три месяца стукнуло. А туман был — ни сесть, ни взлететь. А тут детский дом летел в Магадан не то на экскурсию, не то еще куда. Они тоже маялись. В общем, привязались ко мне ребята, орден им понравился, и так его и так…

— Какой орден?

— Трудового Знамени. Один говорит — Колька: «У моего папки вот такой же орден. Как папка меня найдет, буду орденом играть». Ну, сироты малые, чего с них взять? Ленка моя в слезы, одному нос подотрет, другому конфету сунет. Ну, в общем, часов шесть мы там сидели, рейсы все отменили, детдом обратно на автобусах к себе едет, а ребята ко мне пристали, силой не отодрать. Воспитатели ругаются. Шум, крик, слезы… В общем, мы с Ленкой этих ребят себе взяли — двух чукчей, Эмму и Кольку, потом — Петро, Станислав и Яна. Оформили чин чинарем и забрали. В Глухариный так и не полетели, а вернулись обратно, в Провидения.

Василий поковырялся в бумажнике и достал маленькую фотографию.

— Вот они, — ласково сказал он. — У меня как раз была котлоочистка, так что гулял.

Я сразу же узнал бухту Провидения, куда однажды заходил, возвращаясь из Арктики на ледоколе «Владивосток». Там, у списанного самолета, установленного во дворе жилого дома в качестве детского развлечения, стоял Василий, а рядом — симпатичная смеющаяся женщина и… семеро детей. Я пересчитал глазами — семеро.

— Здорово! — сказал я. — Только здесь детей семеро. Лишний, что ли, один?

— Зачем лишний? Это соседский Валька. Отец с матерью в моря ушли, а он с нами жил.

Вечер у Логинова дома получился хороший и какой-то раскрепощенный. Жена Алексея Леонтьевича Жанна, которую он по непонятной мне причине называл Дунькой, оказалась учительницей французского языка в школе и была в курсе всей театральной жизни Москвы, Ленинграда и Минска. Мы с ней много об этом говорили. Я с удовольствием отметил, что она ни разу не спросила о том, кто из артистов развелся, кто на ком женился. Ее интересовали вопросы режиссуры и общего решения тех или иных пьес. Логинов с интересом слушал нас и сам рассказал, как в армии «по приказанию батальонного начальства» он сыграл роль шпиона в какой-то одноактной пьесе про границу. Жанна, наверняка слышавшая этот рассказ не в первый раз, заразительно смеялась. Хорошо, когда в доме смеются.

Потом я заметил картину на стене: под стеклом, в рамке висел портрет Логинова из обложки еженедельника, а второго человека, который стоял рядом с ним, на картинке не было. Он был искусно вырезан ножницами, и если бы я раньше не видел обложку, то решил бы, что так и надо. Огорчившись, я не удержался и спросил об этом. Логиновы на секунду замолчали, и возникла неловкая пауза, будто спрошено о чем-то неприличном.

— Это Лешин друг бывший, — сказала Жанна.

Логинов внимательно посмотрел на жену, но та ничего не добавила, только закурила.

— Собутыльник, — сказал Логинов, — так будет правильней сказать.

Он явно расстроился и вышел курить на балкон. Жанна поднялась, стала собирать посуду.

— Друг он ему был, друг настоящий. Ефим Сойкин, — тихо сказала она, будто выдавая какой-то секрет.

Логинов вернулся с балкона мрачный, и, чтобы сгладить обстановку, я спросил: правда ли, что ДСК поставляет некачественные панели? Логинов живо откликнулся на эту тему и привел многочисленные случаи. Жанна принесла чай, но вечер был сломан, как ветка.

— А у тебя есть дети? — спросил Василий.

— Есть, — ответил я. — Двое. Две девочки.

— Что ж ты так?

— Дамский мастер, — ответил я. — А у тебя как с жильем?

— Дали, — сказал Василий. — Аж три комнаты. Скучаю по ребятам. В моря уйду — на полполучки бью радиограмм. А сейчас вообще измаялся. Ленка уговорила в отпуск съездить. Ну, отправился. Приехал в этот санаторий, а мне дети снятся — и Эмка, и Колька, и Яночка, и Василь Васильевич, и Петро, и Стасик. Чего я без них? Пять дней промучился, сбежал. Теперь домой с легкой душой дую. Как ты считаешь?

— Считаю, правильно, — сказал я.

— Дай пять! — сказал Василий и пожал мне руку.

У остановки «Метро Щербаковская» в троллейбус вошли много людей. Среди них были и пожилые. Мы с Василием встали, облокотясь на поручни у заднего стекла. По журналистской привычке расспрашивать я спросил, за что он получил орден.

— Нету его уж, — сказал Василий, глядя, как бежит назад дорога.

— Потерял? — не понял я.

— В гроб положил Митрохину.

Он замолчал, явно полагая, что сообщил достаточно. Я не понял.

— Митрохину, — растолковывал Василий. — Ну, неужто не знаешь? Вадима Ивановича знаешь, а Митрохина не знаешь! Ну, ты даешь! Ты дизеля какие-нибудь знаешь?

— Нет, не знаю.

— Ну, самые простые?

— Не знаю…

— Чего с тобой тогда разговаривать? Если бы у Господа Бога был заместитель по дизелям, то это был бы Митрохин. Когда он умер, весь северо-восточный сектор Арктики заплакал. Потому что другого такого отца механикам там не было. Я у него два года плавал третьим на «Тайгоносе». Ну, знаешь, усиленно-ледовый класса «С»? Он из меня…

Василий заволновался, затряс руками…

— …Он из меня человека сделал, как дитю малую вынянчил. Кто я был до него? Мурло из техникума. А он сделал из меня мастера, и горя мне нету. На похоронах у него железные кореша и те плакали. А я в гроб ему свой орден положил. Он — наполовину его. Я еще заработаю, а он уж нет… Потом меня уже ругали за это, вызывали. Ты, говорят, Василий, орден бросил. А я говорю, не бросил, а отдал от сердца… Неужели Митрохина не знаешь?

Нет, не знал я Митрохина и даже фамилии его не слышал, Василий крепко обиделся на меня за это. Отвернулся, уставился в стекло.

Я приехал на участок. Логинов был при галстуке, в финском плаще, в шляпе. Неожиданно для него и, кажется, для самого себя я попросил комплект рабочей одежды.

У меня давнее правило: когда пишешь о людях, чей труд ты можешь попробовать, постарайся хоть смену, хоть час поработать вместе с ними. Это даст тебе собственный, хоть небольшой, дилетантский, но собственный опыт.