— Может быть.

— Подожди минутку, у меня появилась идея — давай поговорим об «Идиллической»… Я говорил раньше, что когда я трахал Джейсона, то представлял, что это была его сестра? Ну, это была не совсем правда… На самом деле я воображал, что это она, именно та девушка, но я представлял, что это моя сестра… вникаешь? Видишь ли, у меня никогда не было сестры, и я обычно конструировал эти великолепные фантазии о том, что у меня есть красивая сестра и мы очень близки, возможно, как близнецы, у нас с ней фантастическая связь, и затем мы занимаемся сексом. Пожалуй, это могло бы быть более романтичным… более идиллическим? Думаю, что мог бы написать прекрасный эпизод об этом, Б., в самом деле мог бы.

— Это слишком буйно: сочетание «Кровосмесительной» и «Идиллической». Теперь мы намереваемся снимать кратко, черт возьми.

— Я могу сделать из этого 25 минут, Боже, я бы мог сделать и 25 часов из этого.

— Какого возраста они бы были?

— Юные, но зрелые — я имею в виду, не 13 или 14, а 16 или 17, может быть, 18. В любом случае достаточно взрослые, чтобы знать, что они делают.

— О'кей, дружище. Начинай писать. Как насчет того, чтобы заполучить Дэйва и Дебби, чтобы играть детей?

Дэвид и Дебора Робертс — актер и актриса, очень молодые и красивые, брат и сестра, дети одних родителей, необычайно.

— Фу-у… это будет из-мать-умительно!

Глава 4

1

Анжела Стерлинг, гибкая и округлая в своем знаменитом халате из голубой парчи — подарок Ханса Хеминга — который она надевала во время большинства своих интервью киножурналам (отсюда и его знаменитость), большими шагами пересекла декорацию арабского будуара, направляясь туда, где Борис и Ласло прорабатывали первые кадры. Ассистенты, прокладывающие кабель, и техники, вбивающие гвозди, прекратили работу как в стопкадре, все головы повернулись, как будто скрепленные единым шарниром, все глаза на мгновение приковались к легендарному лицу, прежде чем взгляды резко опустились туда, где голубой халат распахивался с каждым большим шагом длинных ног, открывая знаменитые бедра, мелькающие как вонзающиеся ножи.

— Мы начнем вон теми общими внешними планами, — обращался Борис к Ласло, — сначала долгий обширный вид с воздуха, чтобы установить, что это Марокко, затем мы опускаемся ниже, ниже, ниже, прямо к этому окну, а потом забираемся внутрь, сечешь? — С видоискателем у глаза он медленно попятился от окна, продолжая: — Мы развернемся прямо здесь у окна, как бы показав его обратную сторону, и камера будет двигаться в точности с той же скоростью, с которой опускалась вниз, очень медленно отодвигаясь, как бы избегая кровати, показывая комнату в деталях — исследуя, задерживаясь — и это может быть довольно долго, потому что мы могли бы это использовать во время титров… затем, в конце концов, мы, конечно, заканчиваем на кровати, где они занимаются любовью… — Он опустил видоискатель и посмотрел на оператора, — а ты должен отработать передвижение, Лас, так, чтобы мы логично и неизбежно заканчивали на кровати — не только потому, что там как раз трахаются двое, но потому что этого потребует прямая симметрия движения камеры. Это должно быть неотъемлемым свойством движения — поэтому нам лучше сделать разворот слева-направо и против часовой стрелки… Я думаю, что это сработает, о'кей?

— О'кей, — сказал Лас, уже изучая все своим видоискателем, втягиваясь в движение, которое указал Борис.

Борис повернулся к Анжеле, сидящей на краешке кровати, наблюдая и слушая почти так же, как в «Актерской школе», где она сидела на краешке стула.

— Извини, — сказал он, беря ее за руку, — мы немножко забылись.

Она улыбнулась ему, покачав головой, ее глаза сияли — излучая обожание.

— Нет, — мягко сказала она, — это было замечательно — это такая … привилегия — быть, ну, ты знаешь, в каком-то роде «за кулисами» — я имею в виду, творческими, у кого-то вроде тебя.

Он улыбнулся и сел на кровать возле нее.

— Ты прочитала сценарий?

— О, это прекрасно, — вздохнула она. — Я не уверена, что понимаю его, но я узнаю поэзию, когда вижу ее, и я люблю поэзию.

«Сценарий», как Борис его называл, был едва ли больше, чем серия набросков, бессвязная мешанина сладострастных сцен, прерываемых впечатлениями детства, который они вместе с Тони набросали предыдущей ночью, единственно для ее бенефиса.

— Я подумала, что сцены детства такие изумительные, — воскликнула Анжела, и потом с мрачным интересом, — ты думаешь, Джен справится с ними?

Борис похлопал ее по руке.

— Она будет великолепна. — Он посмотрел на нее долгам взглядом, склонив голову набок, как будто прикидывая риск. — Тони говорит, что ты заводила разговор о дублере.

— Ну, я достаточно естественно притворяюсь… если они действительно собираются заниматься любовью…

Он с упреком рассмеялся.

— Но ты училась в «Школе», разве они не научили тебя, как заниматься любовью?

— О, Борис, правда, — она отвернулась в сторону, как будто могла таким образом уклониться от болезненного замечания, но затем ей пришлось встретиться с ним лицом к лицу. — Ты хочешь сказать, что когда будешь показывать… ну, показывать его введение и все прочее, ты хочешь, чтобы я действительно все это делала?

— Арабелла делала.

Это на нее произвело сильное впечатление.

— Арабелла? Правда?

— И Памела Дикенсен.

— О, да, Пам… она-то может. — Анжела высокомерно вскинула голову. — Она все еще работает за 2–50 за картину, не так ли? Я знаю, у нас с ней один и тот же агент.

— Она делала это не ради денег, Анжи, — сказал Борис веско. — Она делала это, потому что верила в фильм.

— Постой-ка, — сказала Анжела, изогнув бровь, — я думала, они играли эпизод о лесбиянках.

— И что?

— И где же там сцена занятия любовью?

— Они занимаются любовью своим собственным способом.

— Ты имеешь в виду, целуют друг друга? О, не продолжай, Борис, существует большая разница между этим и тем, что тебя трахнут перед камерой!

У края декорации, недалеко от того места, где они сидели, в самом разгаре было любопытное сборище. Под руководством Фреди I было выстроено в ряд около 25 сенегальцев, которых тщательно отбирали. Набранные способным Морти Кановицем в африканском квартале Парижа и на улицах самого Марокко, они были различного возраста и роста, хотя все — кто по росту, кто по обхвату — казались больше, чем жизнь, и в целом, и по отдельности они были цвета антрацитного угля: чисто черный цвет, создающий эффект, как казалось, голубого мерцания.

— Кстати, ты не расистка, я надеюсь? — поинтересовался Борис.

— Что? — Анжела, уставившаяся на переминающуюся группу с каким-то ужасом, опять повернулась к нему лицом. — Ну, конечно, нет.

— Ты когда-нибудь занималась этим с арабами?

Она запахнула халат, так что в той части, где он раскрывался, одна пола теперь перекрывала другую.

— Какая разница? — холодно спросила она.

Борис пожал плечами.

— Мне было просто любопытно.

— Ну, если так, то нет. Для этого просто никогда не было… подходящего случая. Не думаю, что я даже знала какого-нибудь цветного — черного или какого-нибудь еще. — Она опять посмотрела на сборище. — Мой Бог, они настоящие черные, не так ли!? Боже, я никогда не видела ничего подобного!

— Это меняет твое отношение к ним?

Она опять перевела на него взгляд, подняв глаза вверх с жестом озлобления.

— Нет, — ответила она ровно, — я не могу сказать, что меняет.

— Ты думаешь, что сможешь это сыграть?

Она чуть не задохнулась от заверений.

— Конечно, дорогой, я смогу это сыграть! Суть только в том, что я бы не смогла в действительности это сделать, если бы мне реально надо было бы это сделать, я бы не смогла сыграть. Неужели ты не понимаешь?