Я говорю:

— Простите, мы же собрались… Это не производственное совещание. А это читка пьесы по роману Булгакова.

— Нет, мы сперва будем обсуждать всякие дела.

Я говорю:

— Нет, ничего мы обсуждать не будем, потому что время позднее, — это было после какого-то короткого спектакля. Большинство стало кричать:

— Нет, читайте!

Некоторые стали кричать:

— Нет, обсуждать будем положение.

Короче говоря, я забрал инсценировку, встал и ушел, не стал читать. Так печально началось. Как всегда актеры покричали, побезобразничали и разошлись. Но потом я прочел, и стали мы репетировать.

И вот что удивительно: почти все спектакли так или иначе закрывались, а «Мастер и Маргарита» прошел.

Я делал это так. Я приезжал к начальникам, которые были в справочнике, который Петр Леонидович Капица давал, приезжал в образе Кузькина из «Живого». С ясными глазами, в тройке: жилетка, пиджак, белая рубашка, подкрахмаленный воротник — не придерешься. Но все равно потом — вот что интересно психологически — разговор потом, после моего ухода — были у меня и там приятели — говорят:

— А этот как был одет?

— Сволочь! В тройке пришел. Не придерешься.

Ну вот, значит, я приезжал. Или иногда в джинсах — когда был срочный вызов и имел уже готовую фразу:

— Извините, вызвали с работы, я так, прошу прощения, прямо с репетиции. Вы сказали, я сразу.

Но у меня висел в кабинете и костюм. То есть я мог всегда быстро переодеться и прийти, как подобает. Но иногда я нарочно такой ход делал. Я приезжал с таким видом и садился:

— Я вас слушаю.

— Вы что это там делаете?

— Работаю, репетирую.

— Что?

Я называл.

— Еще?

— Ну и вот по известному роману «Мастер и Маргарита», опубликованному в журнале «Москва»…

— А кто об этом знает? Министр ваш знает?

— Да, знает. Я ему говорил.

А на самом деле, к сожалению, дело обычно было так когда я выходил из его кабинета — у него прекрасный прием был — дохожу я до дверей, и внятный громкий голос министра:

— Булгаковская книга нам не нужна. «Бесы» ваши нам не нужны. И этот ваш, — имея в виду Эрдмана, — не нужен. И «Живой» ваш тоже нам не подходит.

Это чтоб я в обморок падал с той стороны двери. Но я не падал. Я поворачивался и говорил:

— Благодарю вас.

Все знали, что мы делаем, поэтому нельзя было сказать: «Кто вам разрешил?» Я говорю: «Как кто? — Все». Все же знали, что я репетирую. Репетиции шли. И они все время искали: кто же разрешил. Но никто не разрешал. И поэтому это вызывало все время споры у них. Видимо, они все искали виновника. Как в «Ревизоре»: «Кто сказал „э“?» — помните, Добчинский с Бобчинским? Но никто так и не сказал. Нет. Сказал Зимянин, приказав написать статью в «Правде» «Сеанс черной магии на Таганке». И удивительно, что после такой статьи спектакль ничего не претерпел и шел без единой купюры. Так было только с одним спектаклем.

Мне кажется, что «Мастер и Маргарита» на Таганке получился лучше, чем в Швеции. Лучше. А то получается, что со своими актерами мне хуже работать, чем с другими актерами в других странах. Нет, это не так. Конечно, с рядом моих актеров, с которыми я столько лет работаю, мне легче работать. Бывают исключения. Бывают очень хорошие актеры, с которыми у меня прекрасные отношения сохраняются на долгие годы, когда я работаю в других странах. Предположим, ряд английских актеров, ряд актеров Национального театра Швеции, и в Хельсинки есть очень хорошие актеры и в Германии, и ряд актеров в Бургтеатре в Вене, в Венгрии, в Греции.

Как-то на «Мастера и Маргариту» пришел первый зам. Щелокова — забыл фамилию. С женой он был и, по-моему, с дочкой даже. И его заинтересовало:

— Кто же это разрешил?

Я говорю:

— А что вам показалось тут крамольного, ведь это же издано.

Он говорит:

— Да-да, но все-таки кто же это разрешил?

Я говорю:

— Ну все это знают.

— Да?

— Да, и вот министр знает, и Зимянин знает, — я говорю, — все знают.

Он говорит:

— Ну раз разрешили, конечно. А вы сами не чувствуете, что надо бы тут немножечко…

Я говорю:

— А что вас смущает: голая дама спиной сидит?

— Нет, ну почему же!

Жена сказала:

— Ну и это тоже зачем, ни к чему это так уж.

Я говорю:

— Да, может, вы и правы, потому что многие чиновники, когда принимали, они все спрашивали: «А что, спереди она тоже открыта?» — я им предлагал зайти посмотреть с той стороны.

Ну все мы посмеялись, потом он, уходя уже, любезно говорит:

— Ну а чем я вам могу помочь, хочется вам все-таки помочь.

Я говорю:

— Ваши орлы задерживают на дороге, и вот неприятности, долго с ними объясняешься.

Он говорит:

— Но ведь им так и нужно по службе.

Я говорю:

— Я понимаю. Но ведь иногда у меня гости высокие в театре, а я опаздываю. И большие неприятности у меня от этого, ведь я же не буду им объяснять, что меня милиция задержала, — я говорю, — езжу я очень давно, с войны, так что поверьте, я не подведу вас.

Он говорит:

— Да это я вам выпишу талон без права проверки, но я должен вас предупредить, что очень много аварий именно у этих людей, они начинают нарушать и попадают в катастрофу, так что вы подумайте все-таки.

Я говорю:

— Вы знаете, я это много обдумывал. Так что если вас не затруднит это, я буду очень много обязан.

И он мне сделал такой талон. Года три я ездил. Помогало замечательно. Остановит, подходит он, важный:

— Документы!

Я ему показываю, он хочет рукой, я говорю:

— Стоп, стоп. Без права проверки.

Он так.

— Есть.

Я говорю:

— Идите, работайте, работайте. Я вас не задерживаю.

А до этого я пользовался Сталинской премией. Тогда это солидно все делали: удостоверение, тисненное золотом — «Лауреат Сталинской премии» с фотографией. И вот я права клал водительские в это. Эта книжечка была небольшая. И милиционер, когда я ему совал, читал, и один и тот же вопрос:

— Сам подписывал?

И потом одна и та же фраза:

— Товарищ, такие документы иметь! Надо же осторожней!

Я говорю:

— Есть, товарищ начальник.

— Ну смотрите.

Страна Чудес.

«Боже, как грустна наша Россия! — воскликнул Пушкин после чтения „Мертвых душ“. — Не в силе Бог, а в правде. Трагедия русского народа в том, что русская власть никогда не была верна этим словам.»

Это всецело можно отнести и к советской власти. Даже более чем.

Отвели нумер. «Дали нумер — он и умер».

Это все гоголевские фразы. Я делал рисунки к этому спектаклю: вешалка такая — тут бесконечные шинели, шинели, шинели, а тут галоши, галоши, галоши. Там все были в шинелях. Вырезался кусок занавеса — кусок, его откидывают, и это уже пелерина. Так начиналась «Шинель».

Гоголь действительно уникальное явление, как и Храм Василия Блаженного, как Мусоргский, так и Гоголь. Ну, есть такие уникумы, которые вне закона.

Я несколько раз ставил «Преступление и наказание»: в Вашингтоне ставил, в Будапеште.

В Венгрии я много ставил. Я поставил там первый раз «Преступление и наказание» — до России. Потом я поставил «Обмен» в Сольнеке. Это было… сейчас точно я вам скажу — ты, Петька, был у Катьки в пузе… 79-й год. Потом «Трехгрошовая…» — почти что каждый год я ставил. Один год чаще даже… В 82-м году «Дон Джованни» в Будапеште.