Этьен машинально следил за ними издали и, не зная обстоятельств, считал, что это просто свидание. На рудниках девушки рано познавали любовь; он вспомнил фабричных работниц в Лилле, которых парни, бывало, поджидали на задворках фабрик, — целые стайки девчонок, испорченных уже в четырнадцать лет, выросших в нищете и без призора. Но его размышления прервала другая встреча. Он остановился.

У подножия террикона, на больших камнях, которое скатывались с него, тщедушный Жанлен яростно спорил с Лидией, сидевшей справа от него, и с Бебером, сидевшим слева.

— Ну, еще что скажете?.. Вот надаю обоим оплеух, так больше не будете просить… Кому мысль в голову пришла? Кому?

В самом деле мысль принадлежала Жанлену… Целый час они провозились на берегу канала, рвали все вместе листья одуванчиков, а когда набралась целая куча листьев, он подумал, что столько дома у него не съедят, и не пошел обратно в поселок, а отправился в Монсу, захватив с собой Бебера и Лидию. Бебера он заставил сторожить, а Лидии приказал звонить у подъездов городских домов и предлагать листья одуванчика. Как человек бывалый, он говорил, что девчонки распродадут все, что хочешь. Торговля шла очень бойко; правда, для дома ничего не осталось, но зато Лидия выручила одиннадцать су. А теперь три компаньона делили меж собой доход.

— Это несправедливо! — твердил Бебер. — Надо поровну делить. Если ты возьмешь себе семь су, нам с ней достанется только по два су.

— Что же тут несправедливого? — разозлившись, возражал Жанлен. Во-первых, я больше вашего нарвал.

Обычно Бебер с боязливым восхищением повиновался Жанлену; он постоянно был жертвой приятеля, нередко получал от него затрещины, хотя был старше и сильнее его. Но на этот раз мысль об утрате такого богатства привела его к сопротивлению.

— Лидия, ведь он хочет обсчитать нас! Верно я говорю? Если он не поделит поровну, мы его матери пожалуемся.

Жанлен сунул ему кулак под нос:

— А ну посмей, пожалуйся! Я сам пойду к вам домой и скажу, что вы продали салат нашей мамы… Да и как я буду делить одиннадцать су на троих, глупая башка? Попробуй-ка, подели, раз ты такой ловкий!.. Нате, получайте по два су. Да берите живей, а не то я себе в карман положу.

Бебер угрюмо покорился и взял два су. Лидия не сказала ни слова, она вся трепетала, была исполнена нежности, как маленькая побитая мужем женщина, жаждущая получить его прощение. Жанлен протянул два су, и она с заискивающим смехом тотчас подставила руку. Но вдруг он передумал.

— Ну что? На кой тебе деньги?.. Ты ведь спрятать не сумеешь, и мать все равно у тебя их отберет… Лучше дай мне на хранение. Когда тебе понадобится, ты у меня спросишь.

И он завладел девятью су. Чтобы заткнуть Лидии рот, он, смеясь, обхватил ее обеими руками и вместе с ней покатился по отвалу террикона. Она была его маленькой женой, во всех темных углах они пытались играть в любовь, какую видели у себя дома, подглядывая в щели перегородок, в замочные скважины. Они все знали, но ничего не могли, были еще слишком малы, шли ощупью, целыми часами возились друг с другом, как порочные щенята. «Поиграем в папу и маму», — говорил Жанлен, и Лидия бежала за ним вприпрыжку; она подчинялась ему, испытывая сладостный трепет инстинкта, иногда сердилась, но всегда уступала, ожидая чего-то неведомого, что никогда, однако, не приходило.

Бебера в такие игры они не принимали, и если он пытался ущипнуть Лидию, то получал от приятеля трепку; поэтому он всегда испытывал смущение, гнев и чувство неловкости, когда Жанлен и Лидия, нисколько не стесняясь его присутствием, изображали возлюбленных. В отместку он старался напугать, помешать им, то и дело кричал, что их видят:

— Крышка вам! Попались! Какой-то дядька смотрит!

На этот раз он не соврал — приближался Этьен, решив продолжить свою прогулку. Приятели вскочили и пустились наутек, а Этьен, обогнув террикон, пошел по берегу канала, посмеиваясь над перепуганными проказниками. Конечно, слишком рано в их возрасте, но ведь они столько всего насмотрелись, столько наслушались, что, верно, пришлось бы их привязывать, чтобы они не подражали взрослым. А в глубине души Этьену было грустно.

Пройдя еще сто шагов, он опять натолкнулся на парочки. Ведь он очутился около Рекильяра, а там, вокруг заброшенной шахты, бродили девушки из Монсу со своими возлюбленными. Там было всеобщее место свиданий, удаленное и пустынное место, где молодые откатчицы зачинали своего первого ребенка, если не осмеливались «миловаться» на крыше сарайчика возле дома. Сломанный забор каждому открывал доступ в большой двор шахты, превратившийся в пустырь, загроможденный обломками двух обвалившихся сараев да переплетением еще не упавших столбов и перекладин — остовом прежних мостков. Валялись там старые негодные вагонетки, высились целые штабеля полусгнившего крепежного леса; но буйная растительность уже завладела этими развалинами, густая трава покрыла землю, тянулись вверх молодые деревья с довольно толстыми стволами. Тут для всех находился укромный уголок, где девушки могли никого не бояться; кавалеры увлекали их на бревна, или за штабеля леса, или в вагонетки. Все парочки обретали здесь приют, и хоть устраивались очень близко от соседей, не обращали на них внимания. И вокруг угасшей навсегда котельной, возле ствола шахты, уставшего извергать уголь на землю, казалось, шло торжество созидания жизни, ибо под бичом инстинкта девушки, едва созрев, предавались свободной любви, и плод зарождался во чреве их.

Тут жил сторож, старый конюх Мук, которому Компания отдала помещение из двух комнат, находившихся почти под самым копром, настолько разрушенным, что ежеминутно могли рухнуть последние стропила, балки и своею тяжестью раздавить убогое жилище. Муку пришлось кое-где подпереть потолок столбами, но он превосходно устроился здесь со своим семейством: одну комнату занимал он с сыном, другую — Мукетта. В окнах не осталось ни единого стекла, и Мук решил забить их досками, — из-за этого в комнатах было темновато, зато тепло. Впрочем, старик сторож ничего не сторожил, ходил за лошадьми в Ворейской шахте и думать не думал о Рекильяре, где сохранился только ствол, служивший трубой, подававшей воздух в вентиляционные выработки соседней шахты.

И вот дядюшка Мук доживал свой век среди влюбленных. Его собственная дочь Мукетта грешила во всех закоулках этих развалин чуть ли не с десяти лет, но не так, как боязливая и тщедушная девчонка вроде Лидии, — нет, она очень рано стала рослой толстушкой и привлекала внимание усатых парней. Отец не мог на нее пожаловаться: она всегда была с ним почтительна и не приводила поклонников в дом. К тому же для Мука давно стали привычными все эти любовные истории, происходившие вокруг. Шел ли он на Ворейскую шахту или возвращался оттуда, он в своей трущобе не мог шагу шагнуть, чтоб не наткнуться на парочку; а если он хотел набрать дров, чтобы сварить себе похлебку, или нарвать травы для кролика на другом конце двора — бывало еще хуже: перед ним то тут, то там появлялись лукавые лица всех девчонок Монсу, и ему приходилось двигаться крайне осторожно, чтобы не споткнуться о чьи-нибудь ноги, протянутые поперек тропинки. Мало-помалу подобные встречи стали привычными и никого не беспокоили — ни его самого, ни девушек, и Мук, стараясь не мешать им, удалялся осторожными мелкими шажками, как миролюбивый и благоразумный человек, не собирающийся спорить с природой. Влюбленные теперь сразу узнавали его в темноте, да и он в конце концов всех их узнал, как знают озорных сорок, которые справляют свои свадьбы на грушевых деревьях в саду. Ах, эта молодежь! Как она набрасывается на любовные утехи, как жадно ими наслаждается. Иной раз он жалостливо покачивал головой и отворачивался, услышав в темноте вздохи и лепет чересчур пылких девиц. Только одна пара влюбленных приводила его в дурное расположение духа: они завели привычку обниматься у самой стены его сторожки. И хотя их возня не мешала ему спать, он опасался, что в конце концов они пробьют стену.