И всякий раз это было великое дело, благое дело, дело плодородия, творимое землей и женщиной, которые побеждают смерть, питают каждого нового ребенка, любят, желают, борются, творят в муках и без устали шагают навстречу множащейся жизни, навстречу новым надеждам.

КНИГА ПЯТАЯ

Жизнь на заводе, погруженном в глубокий траур, мало-помалу восстанавливалась. Сраженный жесточайшим ударом, Бошен первые недели после похорон совсем не выходил из дому, словно окаменев и утратив все желания. Он, казалось, образумился, не лгал и не придумывал бесконечных деловых поездок, под предлогом которых проводил время у доступных женщин, хотя с годами его похоть лишь возрастала. Он вновь начал работать, занялся заводом, каждое утро спускался в цехи в сопровождении Блеза, своего деятельного и преданного помощника, на чьи плечи он старался переложить самые сложные дела. Но больше всего поражало друзей и родных сближение между супругами: Констанс стала необычайно внимательна к мужу, предупреждала малейшие его желания, а Бошен ни на минуту не оставлял ее одну; оба они жили в полном согласии друг с другом в своем, словно окутанном трауром, пустынном доме, куда допускались лишь самые близкие родственники.

Констанс после страшного горя, — внезапной гибели Мориса, — израненная и исходившая кровью, испытывала ощущение человека, у которого отняли руку или ногу. Ей казалось, что она уже не та, что прежде что с потерей сына она как бы потеряла часть самой себя, стала калекой, и ощущение собственной неполноценности наполняло ее чувством острого стыда. И к тоске, к неизбывной скорби по погибшему детищу примешивался бунт оскорбленной гордыни, — она жестоко страдала от своего увечья, оттого, что перестала быть матерью, с тех пор как нет подле нее наследного принца, будущего главы их государства. А ведь сама же она упорствовала в своем желании ограничиться единственным сыном, дабы он стал безраздельным хозяином их состояния, всемогущим владыкой будущего! Нелепая смерть похитила его, и теперь ей казалось, что дом уже не принадлежит ей, завод тоже ускользает из рук, особенно же с тех пор, как здесь поселился Блез с женой и ребенком — представитель множащегося племени захватчиков Фроманов. Она не могла себе простить, что приняла их, разрешила поселиться рядом, ее сжигало желание защищать свои права, воскресить сына, родить еще одного и отвоевать свое богатство, свое место, свое королевство. Разумеется, она боготворила Мориса, никогда никого, кроме него, не любила и лишь холодно и сдержанно сносила супружеские ласки. Но ее материнская любовь, дотоле немая и глубокая, вспыхнула теперь лихорадочным пламенем, охватившим ее всю без остатка. Это отчаянное, всепоглощающее чувство материнской любви, которое она сама извратила, обратив его лишь на единственное существо, отныне стало ее постоянной мукой. Она была обманутой, ограбленной матерью, у которой отняли дитя, она мечтала о нем, мечтала о другом ребенке, и ничто не могло утолить ее страстную жажду любви до тех пор, пока она снова не станет матерью. Ей нужен был ребенок, — нужен для души, для попранного самолюбия, для плоти и крови, для удовлетворения ее честолюбия! Вот почему без всякого расчета, повинуясь только инстинкту, она искала сближения с мужем.

И в пустынном доме, погруженном во мрак, у Констанс и Бошена, еще не снявших траура, начался второй медовый месяц. Они больше не обманывали природу и, полные веры, оба трепетно ждали. Констанс был только сорок один год. Бошен, всего на шесть лет старше жены, производил впечатление здоровяка, еще способного заселить мир своим потомством. Теперь их видели всегда вместе. Ложились они рано. В течение полугода супруги вели размеренный и уединенный образ жизни, и чувствовалось, что в полном согласии они прилагают все силы, всю волю, лишь бы осуществить общий замысел. Но желанный ребенок, которого оба ждали с таким страстным нетерпением, не появлялся. Прошло еще шесть месяцев, и мир, установившийся между супругами, постепенно разладился, — сомнения, упреки и вспышки гнева нарушали их близость, Бошен стал снова удирать из дому — подышать свежим воздухом, как он говорил, а Констанс, разгневанная, с красными от слез глазами, оставалась одна.

Однажды, когда Матье пришел повидаться с Шарлоттой и весело забавлялся в саду с маленькой Бертой, которая пыталась вскарабкаться к нему на колени, он был удивлен появлением Констанс; она, вероятно, увидела его из окна и спустилась в сад. Под каким-то предлогом Констанс попросила Матье подняться к ней, но прошло более четверти часа, а она никак не могла решиться приступить к разговору. Затем вдруг без всякого перехода сказала:

— Простите, дорогой Матье, что отнимаю у вас время, хотя знаю, что нам обоим этот разговор не доставит удовольствия… Мне известно, что почти пятнадцать лет назад у моего мужа родился ребенок от одной работницы. Известно мне также, что тогда вы помогли ему и взяли на себя заботу о девушке и новорожденном. Если не ошибаюсь, родился мальчик?

Она ждала ответа. Но удивленный такой осведомленностью, не догадываясь, почему спустя столько лет она обращается к нему по поводу этой неприятной истории, Матье не сумел сдержать жеста, в котором сказалось все его недоумение и тревога.

— О! — продолжала она. — Я ни в чем не собираюсь вас упрекать, более того, я уверена, что в этом деле вы сыграли роль друга, даже любящего друга, желавшего оградить меня от возможного скандала. И вы, конечно, понимаете, что я не собираюсь попрекать мужа этой старой историей. Мне просто хочется получить кое-какие сведения. Долгое время мне не хотелось особенно вникать во все эти анонимные доносы, из которых я узнала о случившемся. Но теперь мысль об этом ребенке преследует меня днем и ночью, и, вполне естественно, я обращаюсь к вам, поскольку вы в курсе дела, а не к мужу, — я никогда вообще ни словом не обмолвилась ему и считаю, что погублю наше спокойствие, если стану добиваться у него признания и выспрашивать подробности этой злополучной ошибки. Наконец, не скрою, что окончательно я решилась поговорить с вами после нашей встречи в доме акушерки на улице Миромениль, куда я сопровождала госпожу Анжелен и где увидела вас в обществе этой девушки с новым младенцем на руках… Значит, вы встречались с ней все эти годы и, вероятно, знаете, как она живет, что сталось с ее первым ребенком, жив ли он, где находится и что делает.

Матье не сразу ответил. Он насторожился, заметив лихорадочный блеск в глазах Констанс, и старался доискаться истинной причины этого неожиданного и странного поступка гордой и обычно столь сдержанной женщины. Что могло все это значить? Почему она пытается склонить его к признанию, хотя неизвестно, к чему это приведет? Но так как она словно сверлила его своим проницательным взглядом, он стал подыскивать для ответа простые и одновременно уклончивые слова.

— Вы ставите меня в весьма затруднительное положение. К тому же мне ничего не известно по интересующему вас делу… К чему ворошить прошлое? Это ничего не даст ни вашему мужу, ни тем более вам… Куда лучше, поверьте мне, забыть все, что вам говорили, ведь вы всегда выказывали столько ума и рассудительности…

Она перебила его, схватила его руки и, задержав на миг в своих горячих ладонях, трепетно сжала их. Никогда еще не позволяла она себе забыться до такой степени, чтобы словом или жестом выдать свое волнение.

— Но я повторяю, что никому не причиню вреда, можете быть спокойны, — ни своему мужу, ни этой девушке, ни ребенку. Поймите же! Я просто страдаю, терзаюсь неизвестностью. Да, да! Представьте себе, мне кажется, я успокоюсь, как только все узнаю. И расспрашиваю я вас ради своего спокойствия, только ради себя самой… Ах, если бы я могла вам все сказать, если бы я могла!..

Но ей не к чему было рассказывать все: Матье сам начинал догадываться о многом. Сближение супругов назавтра же после смерти Мориса не оставляло у него сомнений в том, как страстно мечтали Бошены заменить умершего, как сильно было их желание иметь еще сына. Но прошел год, ребенок не появлялся, и Матье не мог также не заметить их разочарования, тревог и, наконец, ссор и озлобления, порожденных неудачей. Значит, он — свидетель вспышки странной и непонятной ревности стареющей жены, охваченной жаждой иметь ребенка, которого муж уже не может ей дать, хотя некогда дал его этой девушке. Чувства женщины не играли здесь никакой роли: Констанс знала, что эта девушка настолько же красива, свежа и соблазнительна, насколько она сама суха, желта и непривлекательна. И с ее уст не сорвалось ни единого упрека оскорбленной любовницы: в ней говорила только обида обездоленной матери, она ревновала только к этому ребенку. Мысль о нем она не могла прогнать из своей памяти, и всякий раз, когда убеждалась в бесплодности своих попыток, в полном крахе своих надежд, это воспоминание казалось ей насмешкой, чуть ли не оскорблением. С каждым месяцем разочарование росло, и Констанс со все большей страстью мечтала о ребенке той, другой, хотела, чтобы он принадлежал ей, ее сердило, что она не знает, где он, похож ли на отца.