— Говорила я… Со всеми уже говорено. Все в один голос советуют: не надо торопиться снимать повязку. Сейчас тебе надо окрепнуть, набраться сил и здоровья. Скоро тебя выпишут из госпиталя. А жизнь дома сейчас, знаешь, какая тяжелая? Война ведь! По карточкам все… хлеб только ржаной… Хоть бы меня поскорее заменили на работе! Я тогда была бы безотлучно с тобою…
Уходя из больницы, Нина Александровна каждый раз спрашивала:
— Ну, что тебе привезти, чем полакомить?
И Семен Гаврилович заказывал — то соленый огурчик, то кислой капусты — и с торжеством встречал в следующий раз угощение.
— Вы ешьте, спите покрепче и ни о чем не заботьтесь! — говорили врачи. — Скоро мы вас отпустим домой… Пока война — потерпите, а там будем думать о будущем…
— Доктор, скажите мне правду, буду ли я когда-нибудь видеть?
— Надежды терять никогда не следует…
Больной чутко прислушался к голосу доктора… и опустил голову.
Он больше не сказал об этом ни слова. Но стал торопиться с выпиской: «Надо дать место другим. Тем, что могут еще понадобиться Родине».
Он перестал есть и спать и как-то сразу осунулся.
Прошло еще несколько дней, и он, худой, бледный и слабый, без повязки уже, но с непрозрачными черными очками, закрывавшими пустые глазницы, распрощался с госпиталем.
Одной рукою он опирался на палку. Другой — держался за руку жены. Лицо его словно окаменело. Он не мечтал уже больше о лучике света. Он знал: глаза вытекли. Их у него больше не было. Нечего было ему восстанавливать!.. И не на что было надеяться…
Врачи, прощаясь, сердечно пожали ему руку. Они от всей души желали ему счастья. Но чем можно утешить человека в таком горе!!
В госпитале позаботились, чтобы по возвращении домой он не оказался бы сразу без пищи. Две большие булки хлеба, колбаса, сахар и все необходимое лежали в мешке за плечами у Нины Александровны.
Медленно-медленно добрели они до памятника Пушкину. Нина Александровна предупреждала мужа о каждом шаге.
— А вот сейчас мы перейдем трамвайную линию. Осторожно, Семен! Не споткнись о рельсы, — говорила она то невпопад шагающему, то упирающемуся без причины мужу. — Ну, вот! А теперь, на тротуар!.. Не бойся, не бойся! Иди сюда смело — тут совсем гладкий, прямой путь. — И она тащила мужа за рукав.
Тротуары, переходы, каждое здание вдоль улиц — все было когда-то отлично знакомо. Семен Гаврилович отчетливо видел всю улицу мысленным взором: вот книжный магазин — с запомнившимися пестрыми витринами новинок. Дальше — здание Моссовета… А тут, в уголке, — киоск, где он покупал обычно папиросы…
Они пробирались к станции метро «Охотный ряд».
Семен Гаврилович — слабый, тихий, весь какой-то придавленный, шел неуверенной старческой походкой, постукивая палкой вокруг…
Глаз больше не было! Глаза вытекли от ранения!..
Нина Александровна взглядывала на страдальческое лицо мужа и не утирала тихих слез.
Путь инвалида из госпиталя — скорбный, тяжелый дуть!
И сколько людей, независимых, самостоятельных, сильных и смелых до войны, холодело душой при мысли, что теперь они калеки, обломки людей, беспомощные, жалкие, бесполезные и никому больше не нужные… Лишние люди!
Нет, не лишние! Не бесполезные!
Тихий, словно запуганный, притаился дом Сердюковых среди высоких сугробов.
Нина Александровна рассказывала мужу, что над снегом виднеется сейчас только крыша, разрисованная под сосновые ветки, да верхние косяки завешанных наглухо окон.
Все комнаты, кроме кухни, стояли нежилые. Воздушной волной вынесло несколько стекол. Правда, бреши сейчас же забили фанерой, войлоком, заложили подушками и прочим «утеплением», но ветер все же посвистывал в пустынных комнатах.
Дров не хватало. Топили каждый день только одну маленькую кухню.
На горячем шестке с утра кипятили большой медный чайник и готовили еду.
За печкой, на широком топчане, покрытом ковром, были собраны все одеяла, подушки, все, что оставалось теплого в доме.
Посуда и запас продовольствия на день-два помещались здесь же, под рукою, на полках.
В кухоньке было тепло… Пахло поджаренной с луком и салом картошкой.
Раскутав и усадив мужа в удобное кресло, поближе к теплу, Нина Александровна принялась хлопотать. Налила ему душистого чая покрепче, упросила попробовать пышечек, прочитала бодрые письма от дочки и от друзей.
Семен Гаврилович пил, ел, расспрашивал обо всем, радовался как будто теплу и уюту.
Но глубокая складка между бровей и незнакомые морщинки у губ, напряженность лица и чуть-чуть неестественное оживление говорили, как старательно прятал этот мужественный человек свое истинное настроение.
Потянулись одинокие, долгие-долгие дни…
Нина Александровна затемно уходила на работу. Она была сестрой-хозяйкой в детской больнице. Детей привозили издалека, со всего района. За день она так уставала, что едва добиралась до топчана за печкой и моментально, как убитая, засыпала.
Дочь Сердюковых с первых дней войны эвакуировалась из Москвы с медицинским институтом.
В полушубке, в ушанке и в валенках сидел Семен Гаврилович с утра до вечера у догорающей печки. Мрачные мысли одолевали его.
Целый день ни слова ни с кем!.. Ясно, кому он теперь нужен?!
Теперь он для всех обуза… И для Родины, и для семьи, и для себя самого… Но он был не прав… Даже в те жестокие дни, истекая кровью в смертельной схватке с врагом, Советское государство заботилось о своих сынах. Всеми силами стремилось помочь и поддержать инвалидов-бойцов.
Первым отыскал Семена Гавриловича председатель поселкового Совета. Он сам был инвалидом войны и потому особенно горячо откликнулся на письма Московского отдела общества слепых, военных организаций и глазной больницы. Все они сообщали в дачный поселковый Совет о судьбе отважного летчика, просили разыскать, взять на учет, навестить, познакомиться, приободрить и оказать всяческую помощь и поддержку.
Этого требовало благодарное сердце народа, сердце матери-Родины.
И председатель поспешил, бодро шагая искусственной ногой по занесенным снегом улицам к уединенному домику Сердюковых.
Вместе с его энергичным стуком и громким сердечным приветствием в обмерзшую переднюю проникли какие-то мешки, дрова, уголь.
На горячем шестке запел и засвистел самоварчик. В чугунке поспевала разварная картошка. Квашеная капуста с подсолнечным маслом и луком дожидалась в тарелочках на столе.
Бойцы-инвалиды, бывший летчик и бывший кавалерист, сразу нашли общий язык, общих фронтовых друзей, «сосчитались», как говорится, «родней», прочитали вслух и обсудили последние сводки. Потом снова стали перебирать товарищей в разных боевых частях. И гость рассказал хозяину об устройстве жизни слепых-инвалидов, собственных его товарищей по кавалерийскому полку.
Все они были определены на работу Московским отделением Всероссийского общества слепых.
Новая работа пришлась им по душе, новая профессия оказалась очень выгодной. Они скоро в ней освоились и даже сумели внести в производство ценные новаторские предложения и усовершенствования.
Возвращаясь с работы, Нина Александровна издалека заприметила дымок над трубою:
— Может, летчик какой разузнал и явился проведать. Вот бы хорошо! Семен очень затосковал в одиночестве… А с товарищами отвлечется, поделится, обогреется с ними душою…
Она вошла в сени и обомлела: в одном углу сложена поленница мелко расколотых для растопки дровец и порядочная куча угля, в другом — прислонился к стене объемистый мешок с картофелем, в кухне — яркий свет, не коптилки, а керосиновой лампы.
Тяжелые маскировочные одеяла на окнах и на стеклянной двери казались уютными драпировками. На жарком шестке аппетитно благоухала горячая картошка, а самоварчик плевался и бормотал, как подгулявший веселый старичок.
За столом сидел розовый от тепла и волнения Семен Гаврилович и усердно потчевал чаем с хлебом председателя поселкового Совета: