— Ногу ему новую приделают, — успокоил Рональда Агвилла. — Это совсем несложно. Надо посмотреть, есть ли на складе запчасти.

Кентавры уже изрядно поднапились и принялись петь и танцевать, взявшись за руки. За столом остались только те, кто танцевать не мог в силу особенностей телосложения — русалки, а также те, кто считал это ниже своего достоинства, — Рональд, Агвилла, Иегуда и… Лукас.

Впрочем, нет: барон уже забрался на стол и принялся танцевать чардаш — нелепо, в одиночку, комично подпрыгивая и размахивая полами мундира. При этом он ронял рюмки, наступал в салаты, цеплял шпорами сапог окорока, раскидывая их по всему столу — а еще орал во все горло песню на неожиданный для чардаша мотив «Ах, мой милый Августин». Самого флегматичного человека зрелище не оставило бы равнодушным — он непременно возмутился бы. (Рональд уж хотел встать и задать трепку нахалу, но статус гостя и сообразные этому статусу приличия не позволяли решиться на такой шаг.) Кентавры же сгрудились у стола, хлопали и вовсю хохотали.

— Все прошло, прошло, прошло! — допел барон и рухнул со стола на стул, глухо стукнувшись черепом о высокую спинку. Едва отдышавшись, он тут же схватил кружку и влил ее содержимое в себя.

Я пью за свободу! — воскликнул он. — За то, чтобы белый и черный, двуногий и четвероногий, крестьяне и дворяне, волки и ягнята — все, все жили вместе! У меня есть мечта — да-с, господа, мечта![17]

— Свобода-это рай, — громыхнул смехом Полифем, тискавший в углу одну из Луизиных подружек. — Скоро вот от маркиза оставим рожки да ножки, тогда вы, кентавры, приходите к нам жить. Противники вы достойные, надо сказать, не мразь чародейская, как ваш хозяин.

— Придем, придем, — отозвались кентавры. — Что ж, топор войны с вами мы уже зарыли… Да и против крестьян ничего не имеем — что нам морду воротить, сами, чай, не дворяне и даже не добрые христиане…

— А что это у вас, барон, роза в петлице? — вкрадчиво спросил Агвилла.

— Я с вами, друзья мои! — воскликнул барон.

— Мы видим, что ты не в огороде и не в лесу, — захихикали кентавры. — Роза-то зачем?

— Я в высшем смысле! — воскликнул барон. — Я хочу сказать, что я считаю своими друзьями всех, кто за революцию и равноправие естественных людей! — напыщенно произнес Лукас.

— А позвольте полюбопытствовать, что такое «естественные люди»? — без тени усмешки в голосе спросил Агвилла.

— Естественные люди… это те люди, которые по естественному праву Руссо, — поспешно отвечал барон, надувая губы.

— Которые по естественному праву Руссо — что? Какой глагол-то вы пропустили? — не отставал Агвилла.

— Я хочу сказать, что люди имеют изначально! — краснея и надуваясь, произнес барон. — Что с самого начала времен они располагали! Цветы жизни и удовольствий, будучи сорваны, произвели кодекс естественных прав, да-с, да-с, Кодекс! мне не стыдно этого слова!

Териантропы хихикали, барон ерзал на стуле.

— И когда, обретаясь под сенью струй, люди осознали, да-с, осознали! — воскликнул Лукас. — Тогда пламя революции объяло и запылало!

— Знатная у вас космология, барон! — одобрил человек-орел. Кентавры уже не хихикали, а вовсю гоготали, стуча передними копытами в знак великого одобрения.

— Знатная… — этого слова барон явно испугался. — К знати я отношения никакого уже не имею! И не барон я никакой, а просто Лукас, можно даже товарищ Лукас.

— Гусь кентавру не товарищ! — гаркнул Эмпедокл, и это вызвало новую бурю гомерического хохота в зале. Барон, и без того не отличавшийся ростом, весь съеживался, теряясь за столешницей.

Впрочем, кентавры оказались народом отходчивым.

— Ладно, товарищ барон, не куксись! — добродушно сказал Эмпедокл и хлопнул Лукаса по плечу, да так, что тот врезался тонкими губами в край стола и потерял молочный зуб. — Кто к нам относится, как кентавр, к тому и мы по-кентаврически относимся!

И кентавры дружно поскакали в другой угол залы, где стали хватать девиц, бросать на спины, заставляя совершать с ними разного рода наезднические трюки.

Рональда уже подташнивало от этой пирушки: у него было такое чувство, что он попал на церемонию венчания в курятнике и теперь пытается взгромоздиться на насест, чтобы не ударить перед курами в грязь лицом, когда появится красавец-петух во фраке.

Надо было отсюда уходить — но он медлил, словно ждал чего-то.

— Мне уже надоело это нелепое празднество, — признался Иегуда, словно мысли его угадал. — Может быть, пора домой, в теплые постели? В замке мне все-таки больше нравится, чем здесь.

— Можно и в замок, — согласился Рональд, но тут музыканты забили в барабаны, и верхом на химере на сцену выехала танцовщица.

Химера тотчас же убежала; танцовщица, спрыгнувшая с ее спины, сбросила полупрозрачное одеяние, обнажив белоснежный живот и молочные плечи.

Музыканты заиграли нечто восточное, сарацинское — как ни странно, даже приятное уху. Да что там приятное — просто чарующее!

Девушка выпрямила спинку и сделалась недвижна, как статуя. Граф поразился ее совершенной красоте: должно быть, и лицо ее, скрытое вуалью, было столь же прекрасно, как и тело. Только вот глаза отчего-то насторожили Рональда — где-то он уже их видел!

Химера, стоящая напротив замершей красавицы, раздувалась и явно готовилась наброситься. У Рональда даже мышцы напряглись — инстинкт чуть было не толкнул его на сцену: закрыть грудью красавицу, спасти от грозящей ей опасности.

Но никакой опасности не было — он понял это, как только химера сделал первый бросок. Танцовщица преловко увернулась, показав залу белые ягодицы из-под взлетевшей юбочки.

Химера нападала на нее со всех сторон, извиваясь буквально змеей — сверху (красавица закрывалась белоснежными руками), с боков (красавица вертела лунными боками), снизу (тут красавица и вовсе поднимала юбочку, составленную из блестящих лент). При этом она успевала бить в бубен, изгибаясь под стремительными выпадами химеры, стремящейся вцепиться в нее своими мерзкими лапами…

Ее божественный живот занимал все помыслы Рональда. Бывают такие красивые животы: вокруг нежного кружочка пупка он поднимается кольцом лунных гор. Его белизна была молоком расплесканных в безвоздушном пространстве звезд. Рональд задыхался. Космос, в котором больше не было ни глотка живительного кислорода, овладевал им, он подался вперед и прикоснулся губами к этому белоснежному, дивному животу.

— Ты что, о Рональд! — прошипел Иегуда в самое его ухо. — Разве ты не видишь, что это мужчина!

Рональд оторопел, у него даже волосы дыбом поднялись.

Чаровница послала залу воздушный поцелуй, извернулась ласковой кошкой и убежала со сцены, шурша разноцветными шелками.

— Мужчина? — выдохнул Рональд. Состояние его было близко к смерти.

— Я же вижу — сквозь одежду, разумеется! — досадливо сказал Иегуда (одежды на танцовщице, впрочем, было совсем мало). — Пойдем отсюда.

Он вытащил Рональда из харчевни, сжав его локоть костлявой рукой.

— Не может быть! — воскликнул Рональд, ударяя себя кулаком по лбу. — Просто не может быть! У нее… у него был такой бархатный живот…

— У дьявола сотни искушений даже для благоразумных юношей, — строго сказал монах. — Знай же, о Рональд, что я сообщил тебе только половину правды. Вся правда в том, что это был не просто мужчина, а наш радушный хозяин.

— Маркиз! — беззвучно крикнул Рональд, обхватывая голову. — Глаза! Его глаза! Я же их почти узнал!

— Если ты станешь переживать из-за того, что произошло, Сатана еще и на твоем чувстве вины сыграет. Непонятно, что он замышляет.

Иегуда взял его за локоть с такой силой, что даже кость заболела, и вывел из избушки на курьих ножках. Рональд шел, как пьяный, качая головой и сокрушенно глядя долу. Столь сильную горечь он ощущал в душе своей, что едва не полетел с лестницы.

В молчании оба друга взобрались на коней и поскакали сквозь темный лес.

— Не хочу в замок, — признался Рональд. — Там же…