В Лондоне, где население перевалило за восемь миллионов, не было постоянной оперы. Восемь-десять недель от силы продолжался летний оперный сезон, всегда с солистом или с солисткой с мировым именем. А потом Ковент-Гарден отдавался во власть любителей бальных танцев.

Павлова не уставала доказывать своим зарубежным друзьям — и артистам, и государственным деятелям, — как необходимы национальные театры, консерватории, театральные училища. В полноценных театрах, убеждала балерина, — путь к культуре народа.

— Моя родина, — увлеченно говорила Павлова, — может гордиться своим зрителем, потому что он воспитан на прекрасных образцах русской национальной классики — и в драме, и в опере, и в балете. В Москве Большой театр и Малый, в Петербурге Мариинский и Александрийский не зависят от кассы, они получают правительственную дотацию. И могут приглашать талантливых художников, дирижеров, известных музыкантов. Сколько лет уже существует Мариинский театр, Большой! И посмотрите, какие великолепные артисты там поют, танцуют. Это они приезжают к вам на гастроли, им вы бешено аплодируете. А русский зритель кто? Не только генерал или большой чиновник, ученые, студенты, курсистки, служащие, простой народ! Я сама всем обязана своему театру! Хороший постоянный театр — всегда воспитатель вкуса публики, он помогает приобщиться к прекрасному.

Впоследствии Филипп Ричардсон и английский критик Арнольд Хаскелл в своих книгах подробно рассказали о том, с каким вниманием Анна Павлова относилась к возрождающемуся в те годы английскому балету. Иные из англичанок, кто был в ее труппе, впоследствии сами стали преподавательницами и организаторами частных танцевальных школ.

Судьба Анны Павловой складывалась так, что ей приходилось подолгу жить за границей. Но свой дом на чужбине пока она считала только временным пристанищем, как временными бывали для нее купе вагона, каюта парохода. Она покидала свой Айви-Хауз по нескольку раз в год и неизменно отправлялась в родной Петербург, когда наступал театральный сезон.

Так было и в 1911/12 году.

XI. Снова на родной сцене

Мариинский театр в сезоне 1911/12 года предполагал дать три спектакля «Баядерки» и два — «Жизели», все с участием Анны Павловой.

Абонементы продавались обычно на сорок представлений, так что на каждом балетном спектакле одни и те же места занимали одни и те же люди. На первое же представление балетоманы явились в полном составе. Они все были знакомы, как будто служили в одном департаменте, и чувствовали себя как дома, с той лишь разницей, что военные являлись в театр непременно в мундирах, штатские во фраках, женщины в кружевах и бриллиантах. И тех, и других, и третьих занимал один вопрос: не отвыкла ли от огромной сцены Мариинского театра прославленная русская знаменитость?

«Жизель» больше, чем какой-либо иной балет, соответствовал дарованию Анны Павловой, возбуждал ее вдохновение, давал возможность быть творчески разнообразной. И потому самые заядлые театралы, которые не были абонированы, приложили все усилия, чтобы попасть в театр хотя бы на один из спектаклей «Жизели». Их ожидания оправдались вполне. И пресса и зрители были едины в оценке: мастерство балерины стало еще глубже и зрелее.

Отличавшийся серьезностью и вдумчивостью в своих статьях Андрей Яковлевич Левинсон подметил в павловской Жизели новые краски, углубившие трагическую линию в образе героини.

«В ярко натуралистической сцепе безумия намерения либреттиста осуществлены г-жой Павловой с вдохновенной интуицией… Под замедленную репризу знакомого мотива оркестра она рефлективно повторяет движения того же танца, в котором она недавно резвилась с возлюбленным, повторяет их эскизно, медлительно, неуверенно, как бы прислушиваясь к далекому голосу, поникая всем, внезапно отяжелевшим телом… Павлова выразила трагическое крушение легкокрылой души — самой деформацией танцевального ритма, этим мучительным, шатким, изломанным танцем».

Лев Николаевич Толстой любил приводить эпизод из жизни великого русского художника Карла Павловича Брюллова.

«Поправляя этюд ученика, Брюллов в нескольких местах чуть тронул его, и плохой, мертвый этюд вдруг ожил.

«Вот, чуть-чуть тронули, и все изменилось!» — сказал один из учеников.

«Искусство начинается там, где начинается чуть-чуть!» — сказал Брюллов, выразив этими словами самую характерную черту творчества… То заражение искусством музыки, — заключает Толстой, — которое кажется так просто и легко вызывается, мы получаем только тогда, когда исполняющий находит те бесконечно малые моменты, которые требуются для совершенства музыки… И научить внешним образом нахождению этих бесконечно малых моментов нет никакой возможности: они находятся только тогда, когда человек отдается чувству».

Анна Павлова обладала данной от природы интуицией, была искренна на сцене и безошибочно угадывала это свое «чуть-чуть», будь то деформация танцевального ритма в сцене безумия Жизели или трепетание рук в «Умирающем лебеде».

Никому из нескольких тысяч счастливцев, присутствовавших на спектаклях с участием Анны Павловой в Петербурге, и в голову не могло, конечно, прийти, что совершенное исполнение Анной Павловой ее коронной роли он видит в последний раз.

А между тем случилось именно так…

Но пока, покидая Петербург для зарубежных гастролей, Анна Павловна условилась с Теляковским, что в следующем сезоне она на сцене Мариинского театра даст десять спектаклей в самом начале 1913 года. Она хотела закончить свои выступления в России до великого поста. По существу, Павлова, обосновавшись в Лондоне и имея балетную студию, где учила детей, приезжала теперь в Петербург на гастроли. Ей платили в Мариинском театре уже как гастролерше — по количеству станцованных спектаклей.

Десять недель 1912 года ушли на турне по городам Англии, двадцать недель отнял второй, полный сезон в лондонском «Палас-театре», и еще берлинские гастроли. Остается удивляться той неуемной энергии, с которой балерина все расширяла круг своих благодарных зрителей.

Много позже английский биограф Павловой Артур Г. Фрэнкс писал:

«Изучив несколько маршрутов ее поездок и программ ее выступлений, я пришел к заключению, что Павлова была самой трудолюбивой из всех танцовщиц в мире. Из Бандаберга она ехала в Киддерминстер, из Теннесси — в Лландидно, она танцевала и в Королевской опере в Ковент-Гарден… Она выступала и в убогих залах, и в крупнейших театрах Европы. Труд заполнял всю ее жизнь».

«Красота не терпит дилетантства… Служить ей — значит посвятить себя ей целиком, без остатка!» — утверждала балерина. Этому правилу она и следовала всю свою сценическую жизнь.

В промежутках между поездками Анна Павловна благоустраивала свой Айви-Хауз.

Айви-Хауз находился в высокой части Лондона, где летом бывало прохладней, а воздух чище. Дом этот так понравился Анне Павловне, что она наконец решила его купить; из Петербурга перевезла всю обстановку и постаралась создать здесь тот уют, который напоминал бы ей Россию.

А в последующие годы Павлова увлеклась садом. Она всегда трогательно любила природу. Бывая на гастролях в разных частях света, непременно привозила цветы, семена, даже маленькие деревца. И высаживала их в своем саду почти каждую весну, немного изменяя направление дорожек, расположение клумб и лужаек. Цветы, правда, в лондонском климате хирели. Но Павлова упорно заменяла их новыми.

Неравнодушна она была и к птицам. Они напоминали ей русский лес и Лигово. К тому же удивляли яркой окраской оперения и умиляли сообразительностью. Несмотря на трудности перевозок такого «зоопарка» на пароходах или по железной дороге, Павлова непременно покупала попугаев и всяких заморских птичек; в саду по ее указанию строили для пичуг вольеры. Птицы тоже чаще не приживались и погибали, чем крайне расстраивали Павлову. Проще было с перелетными птицами — утками, лебедями, фламинго. Несколько лет жил на пруду любимый лебедь Павловой — белоснежный гордый Джек. Он ходил за ней по саду, как собака, не боясь брать из ее рук лакомства.