— Чего там «руки-ноги»? — сказал Хаче. — Расстрелять — и все.

— Не, — сказал Игнат. — Я бы их не стрелял. Я бы их — живьем в могилу!

— Ты бы, Игнат, в могильщики пошел, — сказал Ирмэ. — А то ты все «в могилу да в могилу». Ты и про меня, небось, думаешь: «в могилу бы его, коваля»?

— Не, — сказал Игнат. — Живи уж, коваль, покуда живется. Чего там?

Близко проходила дорога. И по дороге мчал верховой. Слышно было, как чавкает грязь под копытами и как дышит конь — тяжело, с хрипом.

— Стой! — кричали всаднику со всех сторон. — Стой! Куда?

Всадник — молодой паренек — на всем скаку остановил коня.

— Командира! — крикнул он высоким мальчишеским голосом. — Где командир?

— Здесь! — Герш поднялся. — Чего там?

— Подь-ка сюда! — крикнул верховой. — Дело есть! Герш подошел. Паренек свесился к нему и быстро о чем-то заговорил. Герш слушал молча. Потом сказал:

— Не надо, — сказал он. — Сами справимся. А самогон дать. Сколько ни попросят. И смотреть. Понял?

Верховой что-то сказал еще.

— На свету, — ответил Герш, — часам к шести.

И пошел к штабу.

А верховой повернул коня, гикнул, цыкнул и умчался так же быстро, как и примчал.

В лагере зашумели.

— Вестовой, — сказал Игнат. — Сейчас, значит, выступать будем.

— Похоже на то, — сказал Ирмэ. — Как думаешь, Цыган?

— Кто его знает, — Хаче лениво поскреб затылок. — Может, обман какой.

Подошел Алтер.

— Ну, как? — сказал Ирмэ. — Что там?

— Да вот Никита г-говорит: «Выступать немедля», — сказал Алтер. — А Герш: «Пошлем разведку. П-проверим».

— А бандиты где? — сказал Хаче. — Далеко?

— У самого Кобылья, в л-лесу, — сказал Алтер. — Пьют. Герш сказал: дать им самогону, сколько влезет.

— Верно, — сказал Игнат. — Пьяный что малый. А много их?

— Человек с-сто, что ли. Конные.

— Пошли, ребята, к штабу, — сказал Хаче.

Теперь уже не трудно было найти, где штаб. Весь отряд столпился у штаба. Все — и мужики, и рядские парни — понимали, что дело всерьез, и стояли чинно, не напирая. В центре горел фонарь. Под фонарем перед четырехверсткой сидели Герш, Никита и Иоганн. Герш провел по карте карандашом, покосился на Круглова: «Так?» Тот закусил усы, сощурился, кивнул: «Давай!» Герш поднял голову.

— Товарищи, — сказал он, — нужны двое. В разведку. Ребята нужны скорые, чтоб враз. Ну?

Ирмэ отпихнул Алтера и Игната и выперся вперед.

— Я, товарищ командир!

— Еще?

— Я! — сказал Хаче.

— Так, — Иоганн встал. — Я пойду тоже, — сказал он. — Я хорошо знаю место.

— Ладно, Иван, — сказал Герш. — Проверь все как следует. И смотри — осторожно. Заметят вас — провалено дело. Понял?

— Да, — сказал Иоганн. — Понял.

Глава вторая

Разведка

Ирмэ толкнул Хаче в бок.

— И Австрия с нами, — сказал он. — Важно.

— Тихо! — буркнул Хаче. — Услышит!

— Мы итти очень скоро, — сказал Иоганн. — Мы итти как лошадь. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Хаче.

Они выбрались на дорогу. Дорога шла прямо — и это было хорошо. А то в этой тьме, — хоть глаз выткни, — ничего не стоило сбиться с дороги и забрести куда-то в сторону, вкривь, вкось, совсем не туда, куда надо. Иоганн торопил. Он шел впереди и так споро семенил ногами, что Ирмэ и Хаче еле за ним поспевали. Был он, Иоганн, такой же, как три года назад, у барака. Бритый, лысый, в железных очках. Только вместо шинели — полушубок, на голове — картуз, на ногах — высокие болотные сапоги. Чисто вологодский. Однако каждый мужик в отряде, встретив Иоганна, сразу узнавал в нем чужака, немца, и, покачивая головой, долго дивился: «Ишь ты! Немец — и, гляди ты, за нас, за советы! Понимает!»

Дорогу после утреннего дождя совсем размыло. Итти было тяжело — грязь прилипала к сапогам, просачивалась внутрь, пудовой каймой облепляла штаны. Винтовка — на веревочной привязи вместо ремня — резала плечо и била по ногам. Ирмэ попробовал было понести ее в руках. Но вышло, что хрен редьки не слаще. Иоганн — тому, конечно, что? Один маузер. То-то он и гонит, как на пожар.

— Скажи, чтоб шел потише, — сказал Ирмэ. — Уморит.

— Сидел бы ты, рыжий, дома, — сказал Хаче. — И тепло и не дует.

— Больно ты, Цыган, умный стал, — проворчал Ирмэ. — С чего бы?

— С воблы.

Иоганн остановился. Уже должна бы быть, по его расчету, деревня Филатовка, а деревни не было. Он пялил глаза во мрак, принюхивался — не пахнет ли дымом, прислушивался — собаки не лают ли. Но дымом не пахло. И собаки не лаяли. Иоганн прошел вперед, назад, повернул — нету!

— Что такое? — сказал Хаче.

— Деревня пропала, — пробормотал Иоганн, — должна быть деревня, а пропала.

— Это которая? Филатовка?

— Йа.[13] Филатовка.

— Го! — сказал Хаче. — Вспомнил! Мы ее давно прошли, Филатовку-то. Ты о чем думал-то, халява?

И пошел вперед, к Малому Кобылью.

Австриец вдруг захохотал. Хохотал он звонко, по-детски.

— Что это — халява? — сказал он.

— Как бы это сказать? — Хаче подумал. — Ну, сапог, одним словом.

— Ага, — сказал Иоганн, — понимаю. А почему ты сказал — сапог?

— Все так говорят; — сказал Хаче. — Раз человек дурак, то говорят халява — сапог, то есть.

— А ты сапог?

Хаче обиделся.

— Почему сапог?

— Ну, сапоги делаешь? — пояснил Иоганн.

— А-а, — догадался Хаче. — Нет, не сапожник. Кузнец я.

— О! — обрадовался Иоганн. — И я был кузнец. В Вене.

— Вена — это что? Город, что ли?

— Йа. Город.

— Ничего себе город? — поинтересовался Хаче.

— Большой город, — сказал Иоганн. — Очень большой.

— У тебя там что — кузня была? Или как?

— Нет, — сказал Иоганн. — Я на заводе работал. Там много человек работал. Три тысячи.

— Три тысячи! — удивился Хаче. — И все на одного хозяина?

— Йа, — сказал Иоганн, — на один хозяин.

Хаче сердито плюнул.

— Эксплуататор! — проворчал он. — Бандит!

Иоганн снова захохотал.

— Йа, — сказал он, — большой бандит.

— Веселые вы парни, австрийцы, — сказал Хаче, — а халявы. Вы бы по-нашему: хозяина — к ляду, завод — себе.

— Сделаем, — сказал Иоганн. — Мы вернуться из России — сделаем. Мы теперь понимаем.

— Чего там понимать? — сказал Хаче. — Дело ясное.

Ирмэ шел позади. Шел и завидовал. «Эка чешет! — думал он про Хаче. — Не подступись!» Наконец не выдержал — подскочил к австрийцу и сунул ему в руку кисет с табаком.

— Закури, товарищ.

Остановились закурить. При свете зажигалки Иоганн внимательно посмотрел на Ирмэ. Потом закурил. Потом опять посмотрел.

— Я тебя знаю, — сказал он.

— И я тебя знаю, — сказал Ирмэ. — Я у тебя, помнится, бинокль торговал.

— Йа, — сказал австриец. — Потом солдаты в тебя стреляли. Помнишь?

— Еще бы не помнить, — сказал Ирмэ. — Памятный денек-то. Меня в ту же ночь загребли.

— Как — загребли? — не понял Иоганн.

— Ну, заграбастали, — сказал Ирмэ.

— Как?

— Арестовали.

— А-а! — сказал австриец. — Ты же небольшой был? Как это?

— Так это, — сказал Ирмэ — Посадили и всё. Политический, видишь ли, — добавил он важно.

— Долго тебя держали?

— Держали бы долго, кабы не революция, — сказал Ирмэ. — Полгодика-то все-таки отчубучил.

— Такой небольшой — и в тюрьме, — дивился Иоганн.

— Не в тюрьме — в остроге, а попросту — в хлеву, — сказал Ирмэ. — Видал, может, у пристава на дворе вроде хлева? Там вот и сидел. Отдувался.

— Одним словом — «почем овес», — сказал Хаче.

— Почему? — спросил Иоганн.

— Да в хлеву же рос. Так, рыжий?

— Я тебе, Цыган, такну! — проворчал Ирмэ.

Иоганн шел, опустив голову. Он о чем-то думал.

— У тебя товарищ был, — медленно проговорил он. — Как его звать?

— Алтер, что ли?

— Нет, — сказал Иоганн. — Он парикмахер был.

— А-а, — сказал Хаче. — Симон.

— Йа, Симон, — обрадовался Иоганн. — Он в отряде? Тоже?